Маргит Каффка - Цвета и годы

— Ладная девчушка, ножки резвые, плясовитые! — подмаргивало из-под чудного фигурного каменного карниза добродушное оконце «тант» [8] Тети (фр.) . Бельтеки. — Грудка материна у нее, только пополнеть бы не мешало, — чтобы голубиной стала шейка эта цыплячья!

— Родинка портельковская под носиком, — размышляло окно мамаши Ревицкой и косило, отсвечивало слегка, точно поводя плечом. — И роток великоват… Хотя есть в ней что-то… Цыганочка настоящая, только белолицая. Это глаза все, вот что глазки-то делают…

— Уже подводит небось — следит за собой! — вздернув лукаво острые бровки, возражал старинный, осевший угольный дом Илки Зиман и подмигивал сообщнически окошками, опасливо-плутоватыми, как глазки самой хозяйки, поправляясь на ходу, чтоб хулу хвалой обернуть, коли, не дай бог, до слуха гроси дойдет: — Ничего, кровь горячая, молодая… не водица в жилах небось.

Ибо все здесь боялись гроси, боялись и почитали. А мы, домашние, сознательно и благодарно пользовались этим весом, авторитетом и всеми благами, которыми она — сама жизнь ее, ум, достоинство и достояние, ее осмотрительность — оделяли нас и охраняли. Очень скоро освоилась я в лабиринте житейских тонкостей, через которые мне самой предстояло пройти, по возможности благополучно. Была я крепкой, хорошей породы, не сентиментальной и привыкшей властвовать, и обладала всеми задатками для жизни активной и деятельной. Родственные связи, семейная и наследственная вражда или взаимообязывающая приязнь — все это, слышанное, узнаваемое с детства, входило чуть не в плоть мою и кровь, отзываясь даже в соразмерности приветствий, вежливости поклонов.

— Добрый день! — безукоризненно приветливо, но чуть официально, отрывисто, здоровалась я, когда молодой Водичка описывал размашистый и торжественный круг своим котелком, но на его же глазах с доверительной улыбкой, легким приятельским кивком отвечала какому-нибудь «комитатскому юноше» на противоположной стороне.

«Добрый день!» — эхом отзывался у меня в ушах собственный голос, и я критически прислушивалась к себе: соблюла ли должную дистанцию, и тут же вспоминалась его, Водички, странная, полушутливая ласково-любезная и вместе насмешливо-фамильярная интонация: «Целую ручку!» «Нет, подумать только! — возмущалось мое уязвленное девчоночье самолюбие, и краска бросалась в лицо. — Этот проходимец!»

Он ведь был оттуда, из мира внешнего, соседнего, за пределами улицы Меде. За Варкертом, обширным графским парком, стояли вычурные, в новомодном стиле, с каменными башенками домики, где жили служащие из поместья: управляющий, надсмотрщик, приказчики и прочие. Чуждые все имена, невесть откуда взявшиеся люди, с неведомым прошлым. Об иных было только известно, из кого — егерей или истопников — вышел их прадед барской милостью. Сам отец этого Водички, старый служака-инженер, по рассказам, был у графов кем-то вроде мальчика, товарища для игр: его прилежание и барчуков понуждало учиться. С ними объехал он потом заграницу и до сего дня благоразумно поддерживал полудружеские отношения. Для меня не было тайной, что в определенных кругах высоко ценят эту старую лису, сам комитатский инспектор старался ему потрафить и землемерных, водопольных и прочих работ, требующих ловкого крючкотворства, не проводил в имении без его хитроумной помощи. Вот и сын готовится пойти по отцовским стопам. Не успел адвокатский экзамен сдать и сразу по приезде назначен графским делопроизводителем. И теперь расхаживает по улице Меде, кажет модный свой котелок, начищенные до блеска полуботинки да шелковый галстук. Это мне-то… Подумать только!

Мужчины нашего круга носили, наоборот, кожаные гамаши, галстук бабочкой и легкую мягкую шляпу, которую срывали быстрым, непринужденным движением с компанейской, приятельской радостью: «Магдуци! Дай ручку поцеловать!»

Породу свою, все черты и силы нашей крепкой, умевшей держаться, блестящей и уважаемой семьи я ощущала с гордостью в себе самой. С той разницей, что сознательно отдавала себе отчет во многом, до чего матери наши доходили наугад. Я разумею прежде всего науку женского обаяния. Стоя перед зеркалом, подолгу, бывало, наблюдаю за своим лицом, примечая с удивлением какую-нибудь новую черточку, непреднамеренную, но выразительную гримаску, изящный поворот головы и запоминая хорошенько, чтобы пустить потом в ход, — держать про запас как полезное оружие. Рядом мать цвела зрелой, яркой, бесхитростной, но непревзойденной красотой. Меня это, однако, не удручало. «Я по-своему буду хороша!» — думалось мне. По натуре была я живей, непоседливей, сложнее и неугомонней. Словно древняя наша женская кровь взыграла во мне напоследок, побуждая жить, радоваться, но и смущая, грозя нежданными изломами, перебоями. И, глядя на прихотливые очертания своего рта, нежных чутких ноздрей — это утонченное подобие суровых орлиных носов моих предков, на темное облако буйно вьющихся, непокорных волос, я понимала: с такими глазами всего можно достичь. Знала: смотреть на меня не наскучит, ибо каждый миг я новая, иная, — двумя-тремя словами меня не описать.