Маргит Каффка - Цвета и годы

Среди Портельки не было придворных челядинцев, гнущих спину лабанцев [12] Лабанцы — венгерские вельможи и дворяне, державшие сторону Габсбургов во время национально-освободительных движений XVII — начала XVIII в. , заискивающих перед иностранцами блюдолизов; вот и остались они помещиками средней руки. Другую же, падшую до баронства младшую родственную ветвь, чей основатель не погнушался пойти после сорок восьмого [13] Имеется в виду поражение революции 1848 г. в Венгрии. в правительственные уполномоченные, — ту прокляли и отринули давшие нам общее имя древние кочкарники, оставшиеся на них сидеть яро-заносчивые фундаторы [14] Фундатор — основатель, владелец (лат.) . . «Ха! — залившись краской, мысленно воскликнула и я. — Какой-то граф Синери, да что он такое для нас?»

— А ну, поторапливайтесь, барышня! — налетела мама откуда ни возьмись. — Кто пыль будет вытирать? Гостиная сегодня на тебе! Горничная воротнички гладит.

Вспугнутая, возвращенная к действительности, отправилась я наверх обтирать переплетенные в кожу альбомы, серебряные подносы для визитных карточек, фарфоровую спичечницу с двумя златохвостыми павами, черные, сверкающие ножки фортепиано. Потом подошла к окну вытряхнуть тряпку, и вместе с роем суетливых пылинок рассеялись по улице Меде все мои праздные, смутные, неуловимые грезы. Может, только теперь, на закате отшумевших дней, начинают они опять ко мне возвращаться, — слетаться обратно на мою седеющую голову…

Выколотив тряпку и наклонясь вперед, высвободила я из-под завязанной сзади красной косынки черную волну вьющихся волос, оперлась о жалюзи и с улыбкой, но вместе опасливой оглядкой, будто под строгим надзором, выглянула на улицу. Опасение было напрасное: ни мать, ни даже гроси не говорили мне больше ни слова поперек. Выглянула, кивнула молодому губернскому секретарю, который слыл за лучшего танцора, и, облокотись о подоконник, замерла в ожидании ответа, склонив набок голову. Тот, приятно удивленный, обратил ко мне лицо, остановился и, глядя на меня, поспешил на нашу сторону. «Ура! Вот удача», — тайно возликовала я и проворно высунулась, чтобы обменяться на лету двумя-тремя шутливо-многозначительными вопросами и улыбками. Мне прекрасно был виден юный Ене Водичка, который в своих сверкающих полуботинках и отличном сером костюме как раз появился из-за угла.

Из Пешта пришли шелковые платья от Гача, и мы с радостным нетерпением опустились на колени вокруг большой коричневой коробки на полу гостиной. Маме — легкое, воздушное нежно-зеленое, отделанное гирляндами клубнично-алых розочек, мне, как полагается, — белое. Там же лежали узконосые золоченые туфельки и узорчатые наколки в цветочках.

Ханика — наша рыженькая дурнушка-портниха, которая неделями, бывало, все стучала на машинке на застекленной веранде в углу, — вынула платья своими длинными, бледными веснушчатыми пальцами. Что за милая, добрая душа была эта долговязая худая девушка со впалой грудью! Лишь сейчас, задним числом, понимаю я, какой неблагодарный жребий — изо дня в день молчаливо, терпеливо наблюдать чужое благополучие. Но она чувствовала с нами заодно, за каждое доброе слово платя преданностью и любовью. С какой благоговейной бережностью извлекла она наши платья, эти шедевры других мастеров, двумя пальчиками подняв их, — даже красные пятна проступили у нее на скулах под зеленоватыми глазами от восторженного одушевления. «Ой, прелесть какая! А застрочено как, ни одного неровного стежка!» — приговаривала она, помогая их примерять и узкими, сухонькими, как горох, ладошками проводя по тюлевым оборкам, вслед величавым линиям наших бюстов и бедер.

Мы же с мамой с волнением и удивлением следили сначала, как она их достает, а потом захлопали в ладоши, хохоча, обнимаясь, на пол валясь от радости. Но вот оно на нас, это безупречно сшитое, роскошное великолепие, и, бледные от возбуждения, мы безмолвно, прямо, с огромными, сияющими глазами стоим перед высоким, в человеческий рост зеркалом. Подобрав зеленые шелестящие волны невесомого тюлевого шлейфа, мама поворачивалась, наклонялась, потом прошлась и внезапно присела. Всему этому мне еще предстояло научиться, — так же быстро, грациозно подхватывать его, забросив на руку, или струить змеисто за собой. Как легко может стать комичным всякое движение в подобном наряде; но тем тоньше и благородней искусство обращения с ним в стремительных фигурах танца: лететь, кружиться или порхать на месте, ни на миг не забываясь, ежесекундно помня о своей внешности, о ее особом, высшем предназначении.