Маргит Каффка - Цвета и годы

Воцарилась долгая тишина. Но для мамы все это, по-моему, не было неожиданностью.

— Твоя вдовья доля составляла десять тысяч… Не знаю, сколько осталось из нее. У меня ты только на наряды тратилась, зато, правда, не скупясь. Я каждой дочери пятнадцать тысяч отделяю. Тысяч по восемь у детей твоих, считай, есть.

— Зачем вы мне это говорите? — возразила мама обидчиво. — Я и отдельно могла жить, не у вас.

— Пустые слова! Сама знаешь, что пустые. Тут я как-никак, но следила за тобой… Замуж, Клари, пора, вот тебе весь мой сказ.

— С этой-то оравой? — кивнула мама вызывающе и безнадежно.

— Ерунда! С твоей красотой… Мальчиков не будет дома, дальше пойдут учиться. Дочка… Она уже большая. Годик-другой еще…

— Да собой хороша ли будет?

— Яркой будет, экзотичной. Как раз и выправится сейчас. Четырнадцать минуло. Этой зимой на бал можешь вывезти. Недолго будет тебе обузой этот котеночек судя по всему.

Гроси встала и, заглянув к нам из-за альковной занавески, прошлась бесшумно по комнате. Мы дышали ровно и глубоко.

— Спят! — промолвила она, задержавшись у моего изголовья. — Эта с завтрашнего дня наверху, в твоей комнате будет спать!..

Она постояла с минуту, и я даже сквозь опущенные веки почувствовала ее пристальный, испытующий взгляд. Потом она повернулась, тихонько взяла фонарь и, кивнув, ушла.

До сих пор, будто наяву, вижу ее статную, высокую, как тополь, осанистую фигуру. Это был цельный человек, справедливый и нелицеприятный в любви, с волей непреклонной, но сдержанной, разумно осторожной: истинно монаршая натура. Один был у нее идеал: благополучие семьи, и ради него она готова была всю жизнь трудиться, добиваться, — спокойно, трезво и величаво, неизменно твердая в замыслах и поступках. Сколько раз я ее наблюдала в отношениях с друзьями и недругами, с клиентами, людьми нижестоящими или с нами, — никогда не меняла она своего слова, не отдумывала и не передумывала, не бросала, чтобы сызнова начать.

Мать еще посидела немножко, глядя в полутьму. Лицо ее было задумчиво, но покойно. Было очевидно: выслушанное не вызвало у нее никакого возмущенного или враждебного чувства. «Гроси права!» — с безмятежной, простодушной убежденностью подумала и я.

Вот какое естественное, исполненное безусловного доверия взаимопонимание царило тогда между нами: мамой, бабушкой и дочкой. Мы не то что лучше или безответнее были нынешнего поколения. Просто как-то одинаковей.

Давние мои лакированные туфельки на высоком каблуке, детская шляпка с лентами; первое девичье платье со шнуровкой и мантилькой — о господи! Где все это! Куда они только деваются, старые эти тряпки, свидетели нашего прежнего «я», былой суеты, бесследно канувших часов! Вот бы снова их сыскать, обрести, — пестрые клочки юности; музыку слов, цвет платьев и волос, тогдашний солнечный свет, его шаловливо ласкающие блики! И позабытые — да и незнаемые? — причины всего случившегося, что надежно схоронены там, во мглистой глубине тех растаявших или замурованных дней, крепко спящих в тайниках нашей души. Да, опять воскресить себя, ибо как-никак, а сама себе я всех на свете интересней; воскресить, когда уже блекнут цвета и серость заливает все вокруг… Ведь лишь то, чего уж и не вспоминаешь больше, теряется навсегда и безвозвратно.

В блестящих остроносых туфельках, в развевающейся мантильке и лентах, с бархатным ридикюльчиком на руке стремительной походкой пролетала я по улице Меде в школу кройки и шитья. И из-за полуприкрытых жалюзи меня уже украдкой провожали приметливые — порицающие, испытующие, недобрые или благосклонные — женские взоры. «Гляньте-ка, Магда, маленькая Портельки!» — перемигивались прищуренными оконцами кумушки и кумовья-домишки под негромкий полуденный благовест. Меня, значит, приняли в расчет, произвели в ранг тех, кем стоит заняться, о ком можно посудачить, порядить так и этак. И все выше со дня на день приподымались вослед мне зеленые шторки, и я чуяла, как обрыскивают, обшаривают меня с головы до пят эти взгляды, касаясь талии, забираясь в складки юбки, будто осторожно выщупывающие усики-крючочки. Десятилетиями меряли вот так бег времени и самой жизни эти пары скрытых глаз из полутемных окошек, — примечая новые лица, прицениваясь, прикидывая возможность знакомства и связей. Тут, в нашем городе, от Хайдувароша до самого Варкерта, человеку пришлому или уже подросшему делать было нечего, пока улица Меде не признала, не приняла его. Вот каков он был, маленький мой мирок, чьи особые приметы и законы я, может статься, ношу в душе и посейчас, хотя теперь-то знаю: ничей мир не больше. Он разве что другой.