Лариса Исарова: Задача со многими неизвестными

Джигитов очень обиделся, когда я назвала его работу ребячливой…

На другой день, подходя к школе в середине уроков, я увидела Джигитова. Кончался март, а он разгуливал без пальто, босиком, в закатанных до колен брюках, стараясь не пропустить ни одной лужи во дворе.

— Странные купания, — сказала я. — Назло кому вы себя калечите?

Он пошевелил пальцами красных, как у гусака, ног.

— Меня не пустили в школу. Сказали, что обувь грязная. Вот я и мою ноги, авось босиком можно будет шествовать по их коридорам!

Из подъезда выбежала бледная Кира Викторовна. От волнения она не могла говорить, она подскочила, хотела ухватить Джигитова за ухо, промахнулась и уцепилась за его длинные волосы. И потянула в школу, где его уже ждали Наталья Георгиевна и школьная медсестра.

Можно ли было подобного девятиклассника считать взрослым человеком?

Но что бы он ни выкидывал, вокруг него в классе оставался вакуум, и он от этого страдал, хотя и всячески подчеркивал, что может существовать без друзей, что всех презирает.

Недаром он так охотно выполнял мои поручения, даже напрашивался на них, всячески, правда, подчеркивая, что снисходит до этой деятельности. И был счастлив, когда рассмешил всю школу, нарисовав по моей просьбе карикатуру на курящего ученика и сочинив такие строки:

«От никотиновой заразы

Желтеют даже унитазы».

Но хотя все учителя признавали его способности и он шутя учился на четверки, ему никогда ничего не поручали. Кира Викторовна сказала:

— Я не могу с этим наглецом беседовать, он точно снисходит до меня.

А Стрепетов, комсорг класса, пояснил:

— Понимаете, любой из наших ребят или делает, или не делает, а Джигитов хоть и сделает, но при этом так хихикает, так все критикует — связываться противно…

Когда, уже в десятом классе, мы повторяли «Горе от ума» Грибоедова, Джигитов принес в сумке котенка, нежно его гладил и пояснял, что вынужден его носить в школу, так как дома котенку без него скучно.

Ветрова предложила, чтобы десятиклассники определили, кто из них на каких героев Грибоедова похож. Она заявила, что если комедия бессмертна, то и черты характеров героев наверняка встречаются и в наше время.

— Я прошусь в Скалозубы, — усмехнулся Петряков, — как хорошо быть генералом…

— По-моему, Софья не отрицательный образ, — возмущалась Горошек. — Она умная, гордая…

— Типично отрицательный, — лениво проговорил Джигитов, — она дама, этим все сказано, мозги куриные…

Шутливый обмен репликами вдруг оборвался, и Ветрова сказала:

— Боюсь, что у нас нет ни Чацкого, ни Молчалина, у нас есть — Молчацкий, то есть Джигитов.

Аплодисменты были настолько всеобщие, что он растерялся, хотя и пробовал отшутиться.

— А я хотел претендовать на роль Репетилова.

— Конечно, ты всегда много болтаешь, — согласилась Ветрова, — ты способен и как Молчалин добиваться своего…

Я удивилась ее резкости, эта девочка мне не казалась жестокой. Но после уроков Ветрова сказала, что Джигитов подал заявление в комсомол.

— Понимаете, я думала, что он смелый, что у него есть убеждения, а он — приспособленец. Как узнал, что это важно для поступления в институт, сразу такое патриотическое заявление написал, а ведь сам все всегда у нас высмеивает…

Встретив Джигитова после уроков, я сказала, что меня очень удивило его внезапное желание вступить в комсомол.

Он покрылся красными пятнами.

— Я считала, что вы из тех людей, которые должны верить в то, что делают, а оказалось, что все ваши иронические высказывания были только бравадой, способом шокировать…

Джигитов еще больше покраснел.

— И я думаю, что вы из тех людей, которые ломаются там, где люди, вами презираемые, окажутся настоящими людьми.

Он секунду колебался, но промолчал, опустил голову и пошел по коридору, как старик, волоча ноги, он не защищал свое человеческое достоинство, и это было мне больнее всего…

А вот Бураков взрослел на глазах. Он все реже простодушно и смущенно улыбался во весь рот, все реже терялся, он с пыхтением и страданием преодолевал не поддающиеся ему предметы и даже по литературе стал получать четверки.

Перелом произошел после его сочинения о Блоке: «Блока я не понимал, а потому и не любил. Уроки в школе мне ничего не дали, я не смог вслушаться в прелесть стихов. Но вот недавно я прочел в одной книжке, как после революции Блок пришел в институт читать лекции. Был страшный мороз, в зале сидел один студент. Блок ему четыре часа читал лекцию, потом расписался в журнале за два часа и ушел, забыв свою пайку хлеба. А за ним пришел другой профессор, ничего не читал, расписался за четыре часа, но хлеб не забыл уволочь. И теперь я все представляю, как Блок в мороз шел по Ленинграду, голодный, в легком пальто… И пытаюсь читать его стихи. Пока я их еще не понимаю, но я уверен, что скоро одолею».