Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Жизнь из смерти в мученьях рождалась
на земле, где кончалась война,
ураган отшумел, и осталась
вся планета чиста и нежна.

Непорочность ее возрожденья
освятила дорогу живым,
даже ветер затих в изумленье
перед этим рожденьем вторым.

Бывший воин весельем печальным
переполнен, а море зовет,
манит будущим, близким и дальним,
сладкий, как неизведанный плод.

И вся жизнь впереди — словно море,
что по волнам уводит от ног
и теряет в безбрежном просторе
ленты многих чудесных дорог.

Но свою он отыщет дорогу,
с пенно-белой простится волной,
раны боль, поцелуй-недотрогу
унесут паруса за собой —

и тогда, вознесясь над скалою,
озирая бездонную гладь,
человек возродится с землею,
всей земле обновленной под стать,

возродится, невинен душою,
неизвестен себе и другим,
пьян от воли, как птица весною,
и желанием жизни томим.

Сын победы, смертями рожденный
на кровавых закатах войны,
он стоит на земле, осененный
своей славой, среди тишины —

и пред ним расступаются дали,
исчезают громады вершин,
что вздымаются вздохом печали
над покоем уснувших долин,

для него превращаются в росы
слезы вдов и веков пелена,
даже ночь, разметав свои косы,
мчится в гости, мертва и черна,

легкой тенью летит колесница
с покрывалом из буйных ветров,
и трясет на скаку кобылица
черной гривой далеких штормов,

но над этою скачкой ночною
и над бездною смерти заря
новой жизни встает, за собою
человека вперед уводя.

Сквозь завесу из криков и стонов,
сквозь укрывшие землю руины,
сквозь холодные, тяжкие думы,
придавившие глыбами сердце,
как цветы сквозь уснувшие стены,
прорастают, источены смертью,
новой жизни несмелые всходы.
В них мой прежний, мой истинный голос
спрятал полные нежности строки
до тех пор, пока призраки сгинут,
пока станут домами руины
и полями ромашек окопы,
а сегодня средь горьких соцветий
только пули жужжат, словно пчелы,
залепившие сотами дула,
только грубость подошвы солдатской
оскорбляет притихшую заводь,
где когда-то прозрачные струи
ноги путников мирных ласкали,
только взрывы копают воронки —
не для саженцев, тонких и гибких,
потому что воронки бесплодны, —
и богатствами полные шахты
взрывников до сих пор не дождутся.
Но желанье убить угасает,
и угрозы дряхлеют, бессильны
удержать молодых — ни угрозы,
ни страдания их не удержат,
как ничто не удержит мой голос,
новый голос, рожденный войною,
изменивший любви ради песен,
где в горячке строфа разметалась,
жаждой мести охвачены строки
и пронизаны гневом народа,
его верой в свое возрожденье
из кровавого пепла страданий.

Смерть последняя — это мир:
можно плакать над смертью твоею,
можно жизнь свою в песнь превратить…

Скажи, скажи мне, моряк,
сумевший путь проложить
в бессмертье, — как песню сложить
из правды; скажи мне, как
мне быть, если смертью твоей
мир рожден для земли и людей, —
горе помнить иль радостью жить?

Смерть последняя — это мир:
можно плакать над жизнью своею,
можно смерть твою в песнь превратить…

И одиночество моей страны все глубже,
громаднее день ото дня.
Я выбрал холм высокий и с него
меланхолические посылаю взгляды
в безмолвную пустыню.

Вверху текут бесстрастно небеса,
под ними скорбь моя застыла в ожиданье.
Ах, голубые дни!
По их поверхности так плавно я скользил.
Ах, пламенные ночи!
Испания, страна моя, народ мой!
Внизу — моя разрушенная жизнь,
и вдруг я стал лишь зрением и слухом.

Неясный шум ловлю,
что долетает из глубин души
и разрывает тишину на части,
он волнами растет,
становится так громок,
что я не слышу собственного сердца.
Из мрака выступают предо мной
лбы без морщинки,
груди без дыханья,
глаза, что ни о чем не вопрошают,
руки, что не тянутся навстречу.

И гнется скорбь моя,
как ветвь, отягощенная плодами,
и клонится к земле,
горячей и сухой,
где поджидает множество других
скорбей — они лишь крепче и спокойней
и чище, будто выбелены солнцем.
Все ближе к ней, к возлюбленной земле!