Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

Сейчас стреляют слева, но нехотя — самые страшные пули. Умереть в атаке, отразив ее, не дав им пройти, — легче легкого. Тогда сил как будто прибавляется. Но вот просто так, за здорово живешь, от шальной пули, когда вокруг так хорошо! Шальные пули. Стреляют от нечего делать, чтобы не заснуть.

Полдень, роща на склоне, уступы. Цикады оглушают, жара одуряет.

Запах солнца, ружье в руках. И далекая песня. Кто бы мог петь? Где-то рядом — наверное, тот косой, из Кордовы.

Замерло все. Пусть все замрут! Полдень. Все замерло. О вкривь искривленные серые стволы, вы продолжаете расти в лад с землей.

Снова песня, и муравей. Старая простая песенка:

Сегидилья моей родной стороны: я — убит. Черный муравей ползет по стволу, живому и мертвому. Живому и мертвому, как я. Ты всегда живой и всегда мертвый: снаружи и внутри, сверху донизу, от корней до волос.

Песня, старая песня.

Война, мы на войне. Убивать и умирать. Муравей заполз в большую щель. Полдневное пекло. Ни дуновения. Цикады и безмолвие.

Склон: склониться и забыться. И заснуть. Но если я засну, то могу умереть незаметно, а умирать надо с открытыми глазами.

Кто ты?

(Иногда возвращаешься домой один, после дождя. Небо еще синее, в тучах. Лужи блестят среди грязи. Заборы зеленые и черные. Трава еще влажная. Башмаки заляпаны грязью, в колеях полосы воды: серебро. Туман, дремлющий на пригорках. Зябко. Прохладный ветерок. Там, наверху. Не верится, что это тоже Испания.)

Оливковая роща, золото.

Я мертвый, но еще живой. Я жив еще, мертвый. Пуля попала мне в переносицу. Тихо течет пот, противно. Раскаленный оглушающей полдень. Тело вдавлено, безмолвно.

Кто помнит о памяти? Я. Но что же помнит память?

Затвор жжет пальцы. Если они пойдут в атаку, что я буду делать? Прижмусь к земле, между стволом и этим камнем. Олива, ты дрожишь? Неужели ветер? Нет: струится зной. Все спокойно, все бело, все красно.

Муравей снова выполз из трещины в стволе, толкая перед собой что-то белое, зернышко. Какой сон! Сон? Я вижу сон? А тот — из Кордовы? — опять поет:

Там, на ничейной земле, где пересохший ручей, — ни наш, ни их, — вдруг появляется, хвост трубой, какой-то пес.

1969

Тяжелые капли дождя забарабанили по стеклу, и свет лампочки стал ослабевать. Один из гостей, сидящий у камина, попросил:

— Расскажи какую-нибудь рождественскую историю?

— Хорошо. Моя история произошла во время войны. Моей войны. Вокруг так много желающих достичь своих целей любыми средствами — страсти вспыхивают мгновенно и по таким ничтожным поводам, что вряд ли среди людей нашего поколения найдется хоть один, не оказавшийся так или иначе участником военных событий. Война вторглась в жизнь каждого из нас, изменила ее.

Моя война была совсем маленькой. Особенно по сравнению с признанными образцами военного искусства. Сейчас нет смысла преувеличивать важность каких-либо событий — уже ничего нельзя изменить. Но и в моей войне было все как полагается: горе, страдания, и кровь, заливающая леса и дороги. Часто, закрывая глаза, я вижу эту кровь, ее огромные пятна по всей стране, маленькие красные лужицы, подтеки на стволах деревьев и свежевыбеленных стенах домов, отпечатки сведенных последней судорогой окровавленных рук. Я вижу — и эта боль уже навсегда поселилась во мне, — как распускаются кровавые цветы на лицах и на груди моих друзей, как тонкими струйками крови, пропитывающей одежду, медленно выходит из них жизнь.

Но невзгоды моей войны помогала преодолевать дружба: как мы любим военных друзей, как любим делиться с ближними своим собственным страхом!

Жуан Алмос и я считались неразлучными друзьями. Возможно, только потому, что служили в одной бригаде и, выполняя одни и те же задания, старались все время проводить вместе. Каждое утро мы отправлялись на линию огня, чтобы нанести на специальную карту передвижение мелких частей. Фронт постоянно перемещался и иногда стоило большого труда определить, где находятся отделение или рота, расположение которых еще накануне было хорошо известно. Мы карабкались по склонам холмов и оврагов, шли по узким горным тропинкам, с трудом пробираясь через заросли колючего кустарника, и дрожали от одной только мысли, что можем случайно оказаться на территории врага. Алмос во время наших переходов всегда что-нибудь рассказывал. Больше всего на свете он любил говорить о рождестве. Этот праздник был для моего друга особенно важным и значительным, все события своего прошлого и будущего он так или иначе связывал с рождественской ночью. А может, мне только так казалось, ведь история, о которой пойдет речь, произошла именно в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое декабря последнего года войны.