Рафаэль Альберти - Война начиналась в Испании

— Всегда легче обвинять того, кто к тебе поближе.

Падающие с наших ветвей капли стучат по мягкой земле, по гравию или по асфальту. Поднимается свежий ветер, разгоняет облака, в разрывах проглядывает голубое небо. Люди все бредут, еле волоча ноги; причитания и автомобильные гудки соперничают друг с другом. Люди привыкли идти медленно, продвинулись немного — и ладно, никто ни о чем не спрашивает, бредут молча, старые и черные, никогда прежде они такими не были.

Воют сирены. На мгновение все останавливаются в нерешительности, потом рассыпаются с поразительным проворством в разные стороны — в поля или к городу — в поисках хоть какого-нибудь убежища. Гомон затихает. Не слыхать ли звука моторов? Старухи ложатся в кюветы, а там, немного впереди, люди пытаются забиться в любую щель. Кто отваживается замочить ноги и еще кое-что, забравшись в оросительную канаву, кто прижимается к стене, кто прячется под деревом, кто лезет в ров, кто выбегает в открытое поле (там, мол, всего безопаснее), кто ложится в борозду; многие полагаются на счастливую звезду и стоят, задрав голову и глядя в небо, там, где их застал сигнал тревоги. Зенитная пушка усыпает небо белыми барашками, тщетно соперничая с облаками. Я вижу самолеты раньше всех. Пять сверкающих трехмоторных машин подлетают со стороны моря. Несколько мальчишек, поднявшись на плоскую крышу, обсуждают марки самолетов. Почти все автомобили опустели; посреди дороги валяется брошенная кем-то миска, у моего подножья лежит на земле чья-то шапка, в метре от нее — чей-то корсет. Самолеты, освещаемые солнцем сбоку, сияют ослепительным блеском. Сирены смолкли. Только упрямая пушчонка продолжает тявкать. Ни гудков автомобилей, ни лая собак, ни петушиного крика — только нарастающий рокот моторов. Некоторые бегут искать убежище понадежней. Должно быть, людей подавляет мысль о том, что по небу так плавно и незаметно к ним приближается смерть. Говорят, самолеты летают очень быстро, я думаю, это преувеличение; они все еще не долетели до нас. Плачет младенец. Теперь они прямо надо мной. Пролетают дальше.

— Вот она!

Слабый, но быстро нарастающий свист. Звук растет, как пирамида, которую начали строить с верхушки. Молния и гром. Красное пламя и грохот. Неожиданное извержение земли, настоящий вулкан, который сотрясает и рушит стены, клонит к земле, срезает и рвет с корнем виноградные лозы, корежит железо, ломает и ровняет с землей фундаменты; терзает, кровянит, потрошит, сбивает с ног и швыряет оземь живые существа, за какую-то долю секунды превращая их в бесформенную груду мяса и лужу крови. Сжигает, ломает, сплющивает автомашины, вдребезги разбивая стекла, по частям разносит двухколесные повозки, разваливает стены, отрывает колеса, заставляя их вертеться волчком, в порошок стирает камни; вырывает из оглоблей мула, вспарывает живот собаке, уничтожает виноградники, размочаливает раненых и убитых; убивает девушку и увечит пограничника, искавших убежища возле меня, подкашивает двух-трех стариков и какую-то женщину; метрах в десяти от меня обезглавливает республиканского гвардейца и вырывает его печень, кусок которой повисает на моих ветвях; швыряет в оросительную канаву трех детей; вырывает траву и обрывает листья на пятьдесят с лишним метров вокруг; развалив стену какого-то дома, обнажает алкорские изразцовые фризы; загрязняет воздух, поднимая пыль на сто метров над землей; срывает с мужчин одежду, вот как с этого, что лежит передо мной, обнаженный, в одних шелковых носках в обтяжку, мужские причиндалы вдавлены в тело, кишки и прочие внутренности наружу — и все еще жив, ребра вдавлены в легкие, лица нет (где же оно?), мозги на своем месте, они видны, на черном, как порох, теле — ни единого волоска.

Мой самый толстый сук треснул и покоробился, много сучьев обломилось и попадало на землю. На одном из тех, что остались, висят цветные ленты и черный платок. В пыли, окутавшей поле, возникают звуки, похожие на вой. Поют петухи. Пропитанную острым запахом пыль прорезают крики. Задыхаясь, я вижу, как люди начинают шевелиться. Кровь. У меня все болит. Кровь. На земле пыль, кровь, куски железа, ветки, битое стекло. Теперь меня можно подстригать как угодно, от меня осталась третья часть. Кровь, кровь. Пыль висит в воздухе, будто сам воздух обратился в пыль. Люди начинают звать друг друга. Стоны, рыдания, икота и кровь, кровь. Теперь уже видны платки. Едкий, острый, терпкий запах. Люди движутся в желтой пыли, пыль у них на плечах, на голове, все седые, старые. Двое тащат что-то вроде кровавого мешка — там, где была голова, свисают кровавые ошметки, ног тоже нет, — кладут эту ношу у моего подножья. Вся земля пропитана кровью. Подъезжают санитарные машины, из них вынимают плетеные ивовые корзины, желтые снаружи, серые внутри от высохшей крови, в них складывают отдельные куски мяса, какие находят, больше всего ног. Целые трупы сваливают в кузов грузовика; машин не хватает, и раненых кладут поверх трупов.