Джером Сэлинджер - Дж. Д. Сэлинджер [litres]

Во-первых, дело в давлении родственников. Бесспорно, штука весьма обычная – обычная до звона в ушах, – но у меня четверо живых, образованных, довольно невоздержанно красноречивых младших братьев и сестер полуеврейского, полуирландского и, предположительно, полуминотаврового происхождения: два мальчика – один, Уэйкер, некогда бродячий картезианский монах-журналист, ныне в заточении, и другой, Зуи, не менее живо призванный и избранный актер вне определенного вероисповедания, коим соответственно тридцать шесть и двадцать девять лет; и две девочки, одна – начинающая юная актриса Фрэнни, другая – Тяпа, живая платежеспособная мать семейства из Вестчестера, коим соответственно двадцать пять и тридцать восемь. С 1949 года, из семинарии и школы-интерната, с родильного этажа Женской больницы и из салона для занятий обменных студентов ниже ватерлинии «Королевы Елизаветы» [310] «Королева Елизавета» – океанский пассажирский лайнер компании «Кьюнард», спущен на воду в 1938 г., списан в 1968 г. , между, так сказать, экзаменами и генеральными репетициями, утренниками и кормежками в два все эти четверо сановников посредством почты время от времени доводят до моего сведения череду неконкретных, но отчетливо зловещих ультимативных угроз касаемо того, что произойдет со мной, если я не сделаю чего-нибудь – и поскорее – со Стихами Симора. Следует отметить, быть может – сию же минуту: кроме того, что я – человек пишущий, я еще на полставки преподаю филологию в женском колледже на севере штата Нью-Йорк, неподалеку от границы с Канадой. Живу я один (но без кошки, что мне хотелось бы довести до всеобщего сведения) в совершенно скромной, не сказать – раболепной маленькой хижине, упрятанной в глубине лесов и на более недоступном склоне горы. Не считая студенток, коллег по учительской и стареющих официанток, всю рабочую неделю – или год – я мало с кем вижусь. Короче говоря, принадлежу к биологическому виду анахоретов от литературы, которых, мне сильно сдается, успешно можно принуждать или шантажировать посредством почты. У всех, в любом случае, имеется своя точка насыщения, и я уже не могу открывать почтовый ящик без лишнего трепета, рассуждая найти там среди рекламы сельхозтехники и банковских балансов вербозную устрашающую открытку от кого-либо из братьев или сестер, причем двое, как, причудливо представляется мне, стоит отметить, пишут шариковыми ручками. Вторая главная причина того, что я решил отпустить от себя эти стихи, опубликовать их, – отчасти менее эмоциональна, нежели физическа. (И заводит она, как я павлинье горд похвастаться, прямо в трясины риторики.) Воздействие радиоактивных частиц на человеческую плоть, столь животрепещущее в 1959 году, – не новость для старых любителей поэзии. Если пользоваться им умеренно, первоклассное стихотворение – прекрасная и обычно быстродействующая разновидность жаротерапии. Однажды в армии, когда я месяца на три с лишним свалился с – по техническому определению – амбулаторным плевритом, первое подлинное облегчение у меня наступило, когда я поместил совершенно невинное на вид стихотворение Блейка в нагрудный карман рубашки и где-то день проносил его там, как припарку. Крайности вместе с тем всегда рискованны и обычно, скажем прямо, пагубны, а опасность длительного контакта с любой поэзией, очевидно превосходящей то, что мы уютно полагаем первоклассным, значительна. В любом случае мне бы полегчало, если б стихи моего брата были удалены из этой в общем смысле точки приложения – по крайней мере, на некоторое время. Меня мягко, однако всесторонне жжет. И, похоже, по уважительнейшей причине: бо́льшую часть ранней юности и всю взрослую жизнь Симора влекло сначала к китайской поэзии, затем столь же глубоко к японской, и к обеим так, как не влекло ни к какой другой поэзии на свете [311] Поскольку это, в некотором роде, отчет, я вынужден вот здесь пробормотать, что он по большей части читал китайскую и японскую поэзию так, как она писалась. В какой-нибудь другой раз, вероятно – докучливо (во всяком случае, для меня) и пространно, – мне придется остановиться на странной врожденной черте, до некоторой степени общей у всех изначальных семи детей в нашей семье и особо ярко выраженной, как хромота, у троих из нас, – черте, коя позволяла нам учить иностранные языки с крайней легкостью. Но сие примечание главным образом предназначено для молодых читателей. Если при выполнении своих обязанностей мне случится расшевелить интерес юношества к китайской и японской поэзии, я буду молодец. Во всяком случае, пусть юношество, пожалуйста, знает, если ему это не известно до сих пор, что изрядно первоклассной китайской поэзии переведено на английский верно и с сохранением духа подлинника несколькими выдающимися людьми; на ум сразу приходят Уиттер Биннер и Лайонел Джайлз. Лучшие короткие японские стихи – в особенности хайку, но также и сэнрю – с особым удовлетворением можно читать, если ими позанимался Р. Х. Блайт. Он иногда, естественно, опасен, поскольку сам по себе – старое своевольное стихотворение, но, кроме того, он возвышен – да и кто вообще обратится к поэзии за безопасностью? (Этот последний крошечный кусочек педантизма, повторяю, предназначен для молодых, которые пишут авторам и никогда не получают от этих тварей ответов. Помимо этого, я здесь отчасти выполняю функции своего заглавного героя, который тоже, бедолага, преподавал.) – Прим. автора. . У меня под рукою нет, разумеется, сведений о том, насколько знаком или незнаком мой дорогой, хоть и несколько затравленный широкий читатель с китайской или японской поэзией. Учитывая вместе с тем, что даже краткое исследование вопроса способно, вероятно, пролить немало света на природу моего брата, не думаю, что сейчас мне самое время быть немногословным и сдержанным. В своем самом действенном виде, я полагаю, китайские и японские классические стихи – вразумительные высказывания, которые удовлетворяют, просвещают или укрепляют приглашенного подслушивателя так, что мало не покажется. Они могут быть прекрасны, в частности, на слух – и таковы и есть, – но по большей части я бы сказал, что если подлинная сильная сторона китайского или японского поэта не есть способность отличить на вид хорошую хурму, хорошего краба или хороший комариный укус на хорошей руке, сколь бы ни были длинны, необычны или чарующи его семантические либо интеллектуальные кишки, сколь маняще ни звучали бы они, если их натянуть и дернуть, никто на таинственном Востоке не сочтет его поэтом всерьез – или даже не всерьез. Мое внутреннее беспрестанное ликование, которое, мне кажется, я справедливо, хоть и неоднократно, называл счастьем, грозит – я хорошо сие сознаю – превратить все это сочинение в шутовской монолог. Однако я думаю, что даже мне не достанет борзости попытаться определить, что именно придает китайскому или японскому поэту ту радость, которую он несет. Нечто вместе с тем (представляете?) на ум все же приходит. (Маловероятно, что именно этого я ищу, но его и не выкинешь.) Однажды, кошмарно давно, когда нам с Симором было восемь и шесть лет, родители устроили вечеринку для почти шестидесяти гостей в наших трех с половиной комнатах в старом отеле «Аламак» [312] «Аламак» (ранее «Сент-Джерард») – отель в Нью-Йорке на углу Бродвея и 71-й улицы, построен в 1923 г. в Нью-Йорке. Они официально уходили из варьете, потому случай был не только праздничный, но и волнующий. Нам двоим позволено было встать около одиннадцати и поприсутствовать. Мы не только поприсутствовали. По заказу и без всяких возражений с нашей стороны мы танцевали, мы пели – сначала поодиночке, затем вместе, – как часто и происходит с детьми нашего чина. Но по большей части мы просто не ложились спать и наблюдали. Ближе к двум часам ночи, когда гости начали разъезжаться, Симор умолил Бесси – нашу мать – позволить ему приносить уходящим пальто, которые висели, болтались, валялись и громоздились по всей нашей квартирке, даже в ногах нашей спящей младшей сестренки. Около дюжины гостей мы с Симором знали лично, еще с десяток – в лицо или понаслышке, а прочих не знали вообще или были едва знакомы. Когда все только съезжались, следует добавить, мы с ним лежали в постелях. Но понаблюдав за гостями часа три или около того, поухмылявшись им, по-, я бы сказал, – любив их, Симор – не задавая вопросов – почти всем принес их пальто, по одному-два зараз, причем безошибочно – их собственные, а всем мужчинам в придачу – еще и шляпы. (С женскими шляпками ему пришлось труднее.) Поймите, я не обязательно предполагаю, что подобная ловкость типична для китайского или японского поэта, и совершенно точно не хочу сказать, будто от нее Симор стал тем, чем стал. Но я убежден, что если китайский или японский стихоплет не знает по виду, где чье пальто, у его поэзии примечательно мало шансов когда-либо созреть. И восемь лет, я бы решил, – почти предельный возраст, когда такой неприметной ловкостью можно овладеть.