Анри Волохонский - Роман-покойничек

Первые изображения додо не напоминают, конечно, ни гуся, ни лебедя, ни голубя. Старинная статуя или, скорее, цветная темно-коричневая пластилиновая модель, та, что в Зоологическом институте на Васильевском острове, восходит в общих чертах к голландским изображениям и представляет большое яйцеобразное туловище с высоким сплющенным по бокам клювом, начинающимся прямо от глаза. Но уже чучело из фальшивых перьев, созданное недавно под эгидой Йельского университета, могло бы сойти за сильно ощипанного сзади и со стороны крыльев, действительно, — индюка. Не лишено вероятия, что, если так оно пойдет дальше и лондонская нога вместе с копенгагенской головой в ходе политических потрясений будут утрачены, а развинченные вкусы и местный национализм всплывших на культурную арену народов освобожденных колоний будут продолжать влиять на способ вылепливания фигур додо в том же духе, в каком они подействовали на йельскую профессуру, мы — лет этак через полтораста — будем под видом дронта с изумлением рассматривать скульптуру коротконогого страуса где-нибудь в Мозамбике или ожиревшего до неподвижности гигантского колибри — в Бразилии, или даже бесхвостого утконоса с приспособленными к рытью лапами — в Австралии. Уже сделан ход, чтобы отдалить додо от голубей и сблизить с коростелями. Образ исчезнувшего существа расплывается и меняет очертания…

Расхваставшийся Ян встал прямо надо мной:

— В моем распоряжении имеются три рисунка современных художников, о двух из которых их творцы утверждают, что это дронт. Третий — почти несомненно дронт, но тощий, с зубастым клювом, маленькими рожками, недобрым глазом и вызывающе окруженный со всех сторон пятиконечными звездами. Рисунок сделан разноцветными шариковыми авторучками. Гравюра А.П. предлагает нам комковатое, как куль, вертикальное темное тело с двусмысленного вида головой.

Рисунок карандашом работы С.Е. изображает нечто настолько невероятное, что оно с трудом поддается описанию. Сам художник утверждает, будто это дронт в полете. Голенастые лодыжки, похожие на человечьи лопатки, подняты выше крыльев с утиными лапами, а четырехрогая голова, вооруженная бородавчатым лопатовидным носом — тоже зубастым, как и на гравюре А.П., — изумленно смотрит с облаков прямо на зрителя. От пуза вниз идет местами волосатая непотребная кишка. До самой земли. Ну — это ваши друзья…

Пока Ян, снова усевшись к себе, пил воду из графина от длинной речи, я с изнурительной картинной отчетливостью увидел, куда он клонит.

Ян Янович Осинов был, вообще-то, личность странная. В цензоры нашего сословия он поступил в незапамятные времена — так давно, что успел проникнуться нашими привычками — той же склонностью к многозначительному кривлянью, к двусмысленному передразниванию, но не по принуждению, а как власть имущий. В любом отношении — и в технических средствах полемики, и в числе положительных сведений, и в самом определении судеб, он превосходил любого из нас. Если высокому профессионалу, например, иногда удавалось под видом «раннего материализма» издать свой перевод мистического трактата, то Ян Янычу ничего не стоило бы выдать за мистический трактат какое хочешь паскудство, а это намного труднее. Тем более, что Ян Янович никакой выгоды с этого не имел, одно удовольствие. Поэтому он нас «прекрасно понимал». С той маленькой разницей, что ему ничто ничем не грозило. А нам грозило — ну, на первый случай, общение с ним — с Яном Яновичем. Самое странное, что тут-то и обнаруживалось его уязвимое место. Его, видимо, задевала наша неприязнь к нему — умному, тонкому, ироничному, образованному и всепонимающему. Странно любя нас, он вовсе не искал нашей любви. Он вожделел признания.

Чего стоила одна эта история додо. Ведь, он, понятно намекал на наше сходство с исчезнувшим видом. А затем и на бессилие истории установить истину — о додо ли, о нас ли — все едино. Оба — и мы, и дронт — были бескрылые, односторонне развитые и оттого беспомощные птицы. Все что у нас было — это огромный клюв. Как и додо, мы только тем и занимались, что по очереди насиживали наше уникальное яйцо — каждый свое. Ясное дело — нам грозила повседневная гибель от пристававших кронштадтских матросов. Ян воспитательно внушал, что история тоже будет с нами безжалостна. Потомки станут звать нас «вальгсфогельс», мерзкие, тошнотворные птицы. И никто не найдет виноватых — свалят на свиней, на обезьян, на неизвестно кого. Никогда не найдут, не будут даже искать. Спишут на микроорганизмы. На неведомую ничтожную плесень. На грибы. Это было в духе истории — все сводить на невидимый простым глазом, так называемый фактор. Объяснялось, что восточные империи в степях между Китаем и Византией возникли через поощрение шелковой торговли. А шелк был необходим кочевникам, которые там императорствовали, так как в шелке, якобы, не заводились вши. По мнению историка.