Мацей Патковский - Скорпионы

Маленький аппарат был синонимом зла. В любую минуту он мог заговорить. Он не будет долго стучать. Сначала — вызов машины, зашифрованный номер комендатуры базы, потом — «приказываю выполнять». Эти слова пришли бы не как звуки, а как ровная строчка фиолетовых знаков на, узенькой полоске, сбегающей с барабана.

Лучше не думать об этом. Ни один передатчик мира не вышлет такую радиограмму. Лучше думать хотя бы о Доротти, потому что она чУдная. У нее великолепные волосы, в полдень они сверкают на солнце, кожа на ногах и руках почти кофейного цвета. И когда вечерами она проходит по тропинке, пробитой в скалах крутого берега залива, встречные оборачиваются ей вслед. И не только потому, что она красива, даже трудно передать, что больше всего привлекает в ней. В ее лице есть что-то по-детски доверчивое и по-матерински спокойное …В ее губах, в глазах, в волосах… Маленькая девочка семенит рядом с ней и повторяет извечное «а почему», и Доротти останавливается, объясняет ей, показывает, иногда погладит темную головку и идет дальше неторопливой, легкой походкой… Так они выходят на выступ скалы — мать и ребенок — и видят фиолетово-красную дугу солнца и синеющее в наступающих сумерках плоскогорье.

Можно думать обо всем. О красном огоньке на рейде. О машине, смывающей мусор и пыль в водостоки, о хозяйчиках, свертывающих цветные маркизы над витринами своих магазинов, о рюмке первосортного итальянского рома или о раскатистом смехе офицеров, часами простаивающих у входа в бар.

«Можно было бы думать обо всем этом, если бы только я мог сейчас думать. Но мои ощущения кружатся в кошмарном вихре бесплодной символики и ничем не походят на мысли».

Все внимание пилота, сосредоточенное на маленьком аппарате, было словно парализовано. Аппарат и только аппарат различал пилот среди множества предметов, находившихся вокруг него, хотя именно аппарат был невидим из его кресла. Он находился за его спиной, там, где глубина кабины сливалась с глубиной ночи. Все, что могло случиться с машиной, наверно, не прошло бы незамеченным для его опытного глаза. Но не сейчас. Сейчас он способен был выловить из всех шумов только неслышный звук жужжащего аппарата, хотя это был единственный прибор на борту, который не внушал опасений.

Он поймал себя на том, что уставился невидящим взглядом в циферблат часов, даже не в циферблат — только в секундную стрелку, бегущую по кругу.

Рядом был Раф, упрятанный в шлем и высотный костюм. Он не видел Рафа. Бледно-голубые полосы света чуть дрожали в кабине.

Секундной стрелке осталось еще полтора оборота.

Тогда сквозь звучание органов на крыльях, сквозь шум в ушах, идущий откуда-то от висков, он распознал новый, совершенно отчетливый звук.

Радиоаппарат принимал текст.

Но Герберт все еще находился в оцепенении. Мелькнула мысль: может быть, нервное напряжение лишило его способности различать звуки. Но рядом медленно поворачивался шлем Рафа. Значит, и Раф тоже — нет, не услышал — ощутил эти звуки.

Аппарат принимал текст. В эту минуту во всем мире произошло нечто странное, противоестественное, хотя об этом еще никто не знал. Только аппарат. Сейчас рука радиста поднимет ленту с приказом, и об этом первые узнают пилоты, а потом и другие люди, но только потом…

Невыразимое ощущение ужаса наполнило сознание и прошло по всем нервным каналам. Рядом с ним мерк обычный человеческий страх… Страх — совершенно особый, неповторимый, отвратительный и чудовищный — стремительно нарастал в кабине.

Не только глаза, не только сознание и каждый нерв горели этим страхом, как горит в жару смертельно больной человек, но куда бы ни падал обезумевший взгляд, он натыкался всюду на тот же страх, смотревший с приборов, наполнявший ночь за окнами машины.

Человек, охваченный страхом, становился частью мертвого мира приборов, которые источали страх, как ядовитый газ.

Аппарат все еще тянул ленту.

Герберт внезапно ощутил глубокую острую боль ниже левого плеча. Боль нарастала во всей левой половине тела. Она сжала легкие мертвой хваткой — Герберт перестал дышать, она сдавила горло — он почувствовал шедшую снизу тошноту, серебристый звон в ушах, глаза застлала зеленая пелена. А боль все росла, как будто что-то разбухало слева в груди и наполняло собою все тело.

Он ощутил эту боль в плече. Левая рука немела. И вдруг ее как будто не стало — это длилось мгновение. Боль уходила вниз по руке. Левая сторона тела была теперь только измученным, бессильным, рассыпавшимся воспоминанием о том, что минуту назад было живым сплетением мускулов, нервов, сосудов, наполненных кровью.