Мацей Патковский - Скорпионы

— Мы все расстояния измеряем временем. Привычка.

Раф не ответил.

Герберт обратил внимание на то, что толчки прекратились. Облака теперь неслись под машиной, как чистая, быстрая река без порогов и водоворотов.

«Прошли болтанку», — подумал Герберт. Он посмотрел на указатель скорости. Стрелка подвинулась вперед. Автомат включил сигнализацию. Герберт отрегулировал газ и вновь включил автопилот. Сложил руки на коленях и сидел, ссутулясь.

— Господин майор.

— Гм…

— Ничего. Мне показалось, что вам плохо.

Герберт ослабил ремни. Уселся поудобнее. Костюм жал под мышками. Он машинально протянул руку, чтобы почесаться. Но сообразил, что это бесполезно. Пошевелил плечом, стало легче. Подумал: «Хорошо бы залезть сейчас в холодную воду, в бассейн например, или хотя бы стать под сильный душ. Подставить спину, чтобы крепкие струйки били по туго натянутой коже». Приборы приятно холодили руки.

Раф громко зевал в микрофон. Герберт зевнул так же сладко.

— Раф.

— Да.

— Ты выпил бы сейчас рому?

— Да.

— Хорошо. Выпьем на базе.

— Господин майор.

— Ну?

— Что бы вы хотели сейчас сделать?

— Влезть в холодную воду.

— А я — передвинуть стрелки на полный оборот.

— Глупое желание.

— Я знаю, это я так.

— Вот закончим этот полет.

— Конечно, закончим, и все, черт побери.

— Что «все»?

— Как что? Он будет позади.

— Ну что ты мелешь. Впереди будет следующий.

— Правда.

— Раф!

— Да…

— Долго так можно выдержать?

— Откуда я знаю? Портер выдержал недолго, но мы пока не поддаемся.

— Вот именно.

— Господин майор.

— Гм…

— Сейчас выйдем к морю.

Герберт посмотрел на часы — еще осталось четверть оборота. Он вздохнул и откинулся на спинку кресла.

Звук летящего самолета напоминал орган, точнее, органную музыку. Так по крайней мере казалось Герберту. Человеку, который никогда не водил самолета, рев его двигателей казался бы бесстрастным гудением работающей где-то вдалеке лесопилки или глухим, теряющимся во влажном воздухе хриплым жужжанием комаров. Судорожные выхлопы двигателей на старте звучали для него, как рев тревожной сирены на борту пассажирского самолета, его сначала раздражала бы надоедливая дрожь стекол, кресла, стакана, поставленного рядом, потом он привык бы и… уже не замечал. Как шофер не замечает шума мотора на пятом часу езды.

Но летчик знает, что, если он потянет на себя ручку секторов газа, двигатель зазвучит тоном ниже, запоет почти торжественно и, постепенно замирая, перейдет в тихое мурлыканье. Толкни он ту же ручку вперед, — звук, нарастая, разгладится, станет напевным, почти мелодичным; пилот знает эту мелодию, он может воспроизвести ее в памяти.

Герберт вспомнил сейчас орган. Почему именно орган, а не виолончели? Виолончели тоже могут сыграть полет бомбардировщика. Быть может, потому, что орган — это не только звук, это еще и образ, запечатленный памятью. Мощный, захватывающий, волнующий. Когда начинают литься звуки органа, когда он набирает силу, дыхание, а воздух дрожит, как струна, тогда, как в камертоне, пробуждается слабое эхо голоса. Этот голос в нас самих. Это значит, что музыка взволновала нас, проникла нам в душу. Может, поэтому он подумал теперь об огромном венце серебряных труб, которые рождали этот голос.

Не нужно быть музыкантом, чтобы понять, что двигатели ведут свою мелодию. Для этого нужно быть летчиком и знать двигатель, как органист знает клавиатуру органа.

Он отчетливо слышал простой, короткий и как будто монотонный, но вместе с тем сдержанно-страстный мотив! Это было переживание. И так всегда — двигатели воспроизводят только мелодию переживания. Как тот, кто привык слушать только Дебюсси, Рахманинова или Листа, не понимает электролу, так и тот, кто никогда не водил машину в сверхдальние полеты, не услышит в мелодичном ворчанье двигателей нежного мотива переживаний.

Герберт слушал без напряжения. Он мог пропеть мелодии каждой из четырех струн своего инструмента.

Переживание, в которое он вслушивался сейчас, называлось одиночеством.

И совсем не потому, что он летит внутри шара — сверху черно-пурпурного, снизу грязно-синего, и за стеклами кабины лишь белый кружок, словно дыра, прожженная в этом огромном шаре раскаленным прутом…

И не потому, что внизу лежат сине-молочные пласты облаков или ржавеет клочок глубоко утонувшей земли… На ней нельзя разглядеть мечущихся городских огней и волн горных хребтов с притаившимся в седловинах туманом.