Ричард Йейтс - Одиннадцать видов одиночества

— Хорошо, Гарри, — сказала Майра. — Ну а теперь иди ложись и слушай музыку.

Стоя вот так в приемной в распахнутом халате, он казался очень хрупким. Майра протянула руку и поправила халат, прикрыв ему грудь, потом взялась за висячие концы пояса и крепко их завязала, а Гарри стоял, глядя на нее сверху вниз, и улыбался.

— Все, давай возвращайся, пока не простудился.

— Ладно. Доброй тебе ночи, милая.

— Доброй ночи, — сказала она и, привстав на цыпочки, чмокнула его в щеку. — Доброй ночи, Гарри.

Возле входной двери она оглянулась и увидела, как он идет по проходу к своей койке, крепко затянутый в халат со слишком высокой талией. Потом она вышла из здания, спустилась по лестнице и, охваченная внезапным холодом, подняла воротник пальто. Машины Марти видно не было. На пустой дороге виднелись лишь удаляющиеся спины других посетителей, проходящих в это мгновение под фонарем, в сторону автобусной остановки, расположенной возле административного корпуса. Майра поплотнее закуталась в пальто и отступила поближе к стене здания, чтобы укрыться от ветра.

«Новогодние колокольчики» доиграли, затем раздался приглушенный звук аплодисментов, и мгновение спустя началась основная программа. Прозвучали несколько торжественных фортепианных аккордов, потом вступили голоса:

Слышишь, ангелы поют

Гимн младенцу-королю…

Вдруг у Майры к горлу подступил комок, и огни фонарей поплыли перед глазами. В следующее мгновение, закусив кулак, она безудержно разрыдалась, выдыхая маленькие клубы пара, которые уносились во тьму. Она долго не могла остановиться и при каждом прерывистом вдохе издавала высокий резкий звук, который, казалось, должен быть слышен на многие мили вокруг. Наконец это прекратилось, по крайней мере почти; ей удалось унять дрожь в плечах, прочистить нос, убрать платок и захлопнуть сумочку уверенным деловым жестом.

Тут темноту прорезал свет автомобильных фар. Он приближался, прощупывая заснеженную дорогу. Майра пробежала по дорожке вперед и стала ждать, дрожа на ветру.

В салоне автомобиля висел теплый запах виски, колыхались вишневые искорки сигарет. Ирен прокричала:

— Эй, садись быстрее! И захлопни дверь!

Когда дверца закрылась, руки Джека обвили Майру, и он густым шепотом проговорил:

— Привет, детка.

Все они были немного пьяны, и даже у Марти поднялось настроение.

— А ну-ка, держитесь! — крикнул он — и заложил крутой вираж вокруг административного корпуса, промчался мимо наряженной елки — и выровнял руль, направляясь по прямой дороге к воротам, набирая скорость. — Держитесь-ка крепче!

Лицо Ирены покачивалось над спинкой переднего сиденья, она болтала без умолку.

— Майра, дорогая, послушай! Дальше по дороге мы обнаружили восхитительное заведение, что-то вроде придорожного ресторана, только там совсем не дорого. В общем, мы хотим заехать туда вместе с тобой, выпить по стаканчику… Ты как?

— Замечательно, — откликнулась Майра, — отлично.

— Просто, ты понимаешь, мы тебя уже здорово опередили, и вообще, мне хотелось, чтобы ты взглянула на это заведение… Марти, ты только не заводись. — Она хохотнула. — Сказать по правде, если бы за рулем этой машины сидел кто-то другой и если бы этот кто-то выпил столько же, я бы боялась до смерти. Но старина Марти никогда не подведет. Он лучший в мире водитель хоть пьяный, хоть трезвый — плевать.

Но ее никто не слушал. Забывшись в поцелуе, Джек скользнул рукой Майре под пальто, ловко нырнул глубже — под все слои одежды — и стиснул ей грудь.

— Детка, ты больше не злишься? — пробормотал он ей прямо в губы. — Поедем выпьем по маленькой?

Ее руки обвили его широкую спину и сцепились друг с другом где-то в районе позвоночника. Затем она позволила Джеку развернуть себя таким образом, чтобы ему было удобнее тихонько скользнуть рукой по ее бедру.

— Ладно, — шепнула Майра. — Только чур по одной, а потом…

— Хорошо, детка, ладно…

— А потом, дорогой, сразу домой.

В жизни Уолтера Хендерсона был недолгий период (ему было тогда лет девять), когда он полагал, что смерть — это высшее проявление романтики, и многие его друзья считали так же. Они выяснили, что единственный по-настоящему интересный момент в игре «полицейские и воры» — это когда притворяешься, будто тебя застрелили: хватаешься за сердце, роняешь пистолет и валишься на землю, — поэтому на все прочее очень быстро махнули рукой: на утомительные размышления о том, какую сторону выбрать, на слежку и подслушивание — и, отбросив все лишнее, оставили в игре только главное. Для каждого она стала личным делом, возможностью проявить себя — почти искусством. Происходило все обычно так: один из игроков картинно бежал по гребню холма, а в определенном месте его ждала засада — дружно поднимались, прицеливаясь, игрушечные пистолеты, а затем следовал хор щелкающих горловых звуков, как резкий шепот: «Кххх, кххх!» — так мальчишки обычно изображают стрельбу. Тут главный герой останавливался, оборачивался, на миг изящно замирал в агонии, опрокидывался на спину и катился по склону холма, этаким вихрем из рук, ног и сияющей пыли, и в конце концов растягивался плашмя у подножия, изображая искалеченное мертвое тело. Когда же он вставал и отряхивал одежду, остальные обсуждали его движения и позы («Очень хорошо», или «Он слишком зажатый», или «Выглядело неестественно»), а потом приходила очередь другого игрока. В этом и состояла вся игра, но Уолтер Хендерсон ее обожал. Этот мальчик был хрупкого сложения, у него была плохая координация, и эта игра стала единственным своеобразным видом спорта, в котором ему удалось преуспеть. Самозабвенно, как никто, он швырял свое вялое тело с холма и от души наслаждался скудным одобрением, которое удавалось таким образом завоевать. Однако настало время, когда остальным детям игра наскучила — после того как мальчишки постарше над ними посмеялись; Уолтер неохотно обратился к более здоровым увлечениям и вскоре вовсе о ней забыл.