Джордж Элиот - Адам Бид

– Будьте опять веселы. Улыбнитесь мне и скажите что с вами, скажите же!

Хетти повернулась к нему, прошептала:

– Я думала, что вы не придете. – И медленно осмелилась поднять на него глаза.

Этот взгляд выражал уже слишком много: Артур должен был иметь глаза из египетского гранита, чтоб, в свою очередь, не посмотреть на нее с любовью:

– Миленькая испуганная птичка! Слезливая моя красавица! Милочка моя! Вы больше не станете плакать теперь, когда я с вами, – не правда ли?

Ах, он, наконец, не знает, что говорит. Ведь не то думал он сказать. Его рука снова украдкой обнимает ее за талию, он крепко прижимает ее к себе. Он наклоняет лицо свое к ее щеке все ближе и ближе; его губы встречаются с этими пухленькими детскими губками… и все исчезает на продолжительное мгновение. Уж он ничего не знает; он, может быть, аркадский пастушок, может быть, первый юноша, целующий первую девушку, может быть даже, сам Эрос, всасывающийся в уста Психеи… Ему теперь все равно.

Несколько минут после этого царствовало молчание. Они шли с бьющимися сердцами до тех пор, пока не увидели ворот в конце леса. Потом они посмотрели друг на друга, но не так, как смотрели прежде, ибо в их глазах выражалось воспоминание о поцелуе.

Но нечто горькое уже начало примешиваться к источнику сладостных чувств, Артур уж ощущал некоторое беспокойство. Он отнял руку от талии Хетти и сказал:

– Вот мы почти уже на конце рощи. Я удивляюсь, как уж стало поздно, – присовокупил он, вынув из кармана часы. – Двадцать минут девятого, но мои часы идут вперед. Несмотря на то, мне лучше не идти дальше. Пусть ваши крошечные ножки побегут скорее, и вы счастливо дойдете домой. Прощайте.

Он протянул ей руку и посмотрел на нее не то с грустью, не то с принужденною улыбкою. Глаза Хетти, казалось, умоляли, однако ж, не оставлять ее; но он погладил ее по щеке и снова произнес: «Прощайте». Она принуждена была отвернуться от него и идти своей дорогой.

Что касается Артура, то он быстро пошел назад по лесу, как бы желая, чтоб далекое расстояние отделяло его от Хетти. Он не пойдет снова в эрмитаж; он помнил, как там боролся с самим собою перед обедом, и все это кончилось ничем… Еще хуже, нежели ничем. Он шел прямо на Лесную Дачу, радуясь, что выйдет из рощи, которую непременно посещал его дурной гений. Эти буки и гладкие липы – в одном их виде заключалось что-то изнеживающее; но могучие суковатые старые дубы не имели ничего томного в своей непреклонности, вид их должен был бы придавать человеку энергию. Артур блуждал по узким тропинкам между папоротником и бродил кругом, не отыскивая выхода; наконец сумерки обратились почти в ночь под обширными ветвями, и заяц, стремглав ринувшийся через тропинку, показался черным.

Он чувствовал в себе больше твердости, нежели сегодня утром, будто его лошадь уклонилась от скачка и осмелилась оспаривать у него его власть над нею. Он был недоволен самим собою, раздражен, огорчен. Лишь только он обратил внимание на вероятные последствия, которые могли произойти из того, что он уступит волнениям, вкравшимся в его сердце сегодня, что он будет продолжать обращать на Хетти внимание, позволит себе пользоваться случаем для таких незначительных ласк, каким он уже предался сегодня, – как отказался верить, что для него возможна такая будущность? Ухаживать за Хетти было совершенно не то что ухаживать за красивою девушкой его же сословия: это принималось бы за шутку с обеих сторон, или если эта шутка становилась серьезною – ничто не могло препятствовать браку. Но об этой милой девушке тотчас бы заговорили дурно, если б случилось, что ее увидели с ним, а потом эти отличные люди, Пойзеры, для которых доброе имя было так же драгоценно, будто в их жилах текла лучшая кровь в стране, он стал бы презирать самого себя, если б совершил такое постыдное дело в имении, которое со временем будет его собственным, и между поселянами, уважение которых казалось ему дороже всего. Он столько же верил в то, что он падет в своем уважении до такой степени, сколько в то, что он переломит себе обе ноги и будет ходить на костылях всю остальную жизнь. Он не мог вообразить себя в таком положении… это было слишком гнусно, слишком непохоже на него.

Даже если б никто не узнал об этом, они могли бы слишком привязаться друг к другу – и что ж могло выйти из всего этого? Только грустное расставание. Никакой джентльмен, вне баллады, не мог жениться на племяннице фермера. Надобно было сразу положить конец всему этому делу. Оно было слишком безрассудно.