Александр Барченко - На льдине

Ужас страшен со стороны. Здесь, внутри, в желудке у страха, — его не было видно: было темно.

И не было мысли о смерти.

Темнота, большая и сильная, была живая. Голосила сотнями звуков, плескалась пеной и с чудовищной силой ворочала страшную тяжесть.

Рядом с этой огромной жизнью перестал чувствовать свою тусклую маленькую жизнь.

Выползла маленькая мысль — вспомнил о докторе: «Вот бы его сюда!»

Весело хмыкнул и сам испугался смеха. Задом отполз от костра к шалашу.

У отца Петра шуба обледенела от брызг, стала коробом, на усах выросли толстые, грушами, сосульки, под носом трепетал перистый иней.

— Батюшка?! — тормошил шубу священника фельдшер. — Отец Пётр!.. Батюшка!..

Отец Пётр медленно расклеил ресницы, и под ними не сразу зажглись огоньки глаз.

— Ну… Чего ты?

— Батюшка!

— Ну тебя… — отец Пётр слабо пошевелил рукавом. — Пристаёт…

— Батюшка! — тормошил фельдшер. — Нельзя так! Замёрзнешь…

Отец Пётр очнулся, протёр глаза рукавом.

— Ну, чего?.. А?..

Фельдшер тупо глядел снизу ему в бороду. Не знал, что сказать.

— Буря-то!.. Ишь…

Отец Пётр молча повернул голову.

— Как же теперь?.. Помирать?.. — в голосе фельдшера не было тревоги.

Лень было думать о смерти и жизни. Вяло, словно обязанность выполнил, сказал:

— Батюшка! Ты бы хоть помолился.

Отец Пётр поглядел на рыжее пальто, нашарил у себя на шубе крючки, распахнул и выпростал руку из рукава.

— Лезь рядом… Застыл?

Пахло палёным, гниловатым запахом старого меха. Сквозь подрясник мягко проваливалось тело священника, тёплое, рыхлое, как у женщины. Потное тепло обняло фельдшера, и тотчас в коленках заворочалась дрожь, заскребла по спине, свела плечи и челюсти. Ляскнул и застучал зубами.

— Мороз выходит, — сказал отец Пётр.

В тепле, под бахромой жёсткого меха, клонило ко сну. Ресницы склеивал иней, и глаза туманили водянистые мутные пятна.

Море объедало снег, подступало к огню.

Волна опрокидывалась где-то в темноте, сюда доползала, жидко размазавшись по льдине под тонкой и чистой пенистой сеткой, уносила в темноту белую корку, обнажая скользкий, тускло блестящий, словно обсосанный лёд. И странное, будто удовлетворённое чувство возникало в сердце фельдшера всякий раз, как тонкий водяной язык слизывал вместе со снегом отвалившуюся от костра щепку. Забывая о страхе, следил с любопытством за борьбой моря и пламени, и сердце было на стороне сильного.

Море, как кошка с мышью, забавлялось с огнём. Вода подходила вплотную к костру, тихо плескалась, шипела и вдруг, обессилев, торопливо уползала в темноту, и костёр снова зажигал на льду тусклые синеватые свечи.

Словно тяжёлый пузырь сжимался и разжимался в голове.

Не было образов, воспоминаний. Мысли толкались тут, в тепле, в свете костра. Они пугливо жались от чёрных стен, забыли, не верили, что за темнотой есть большая яркая жизнь.

И тело забыло, что называется жизнью. Здесь всё свело её к ощущению света, тепла и твёрдого куска, в который пока уверенно упираются ноги.

Морю надоело возиться с огнём.

Липкая слизь уставшей волны не успела сползти в темноту, и темнота опрокинула ей на помощь другую волну.

Вспухли по краю водяные морщины и раз за разом хлестнули через всю льдину. И костёр захлебнулся, вспыхнул на минуту ярко, затрещал — волна не дала зашипеть, — и влажная чёрная лапа придавила его…

И в беглом свете последней вспышки фельдшер увидел, что совсем близко, у самых ног, волны одели льдину бархатной, нежной каёмкой песка и песок уже успел улечься рядами, чешуёй, как на дне.

И льдина потеряла для него силу и прочность убежища. Опять закружилась голова, ноги ощутили, как трутся, толкаются, горбятся снизу, под льдиной, волны.

Море убило огонь и спешило одеть его песчаным чешуйчатым саваном.

Острый колющий ужас ощутился в сердце.

Забился по-детски связанными шубой руками, завизжал и закашлял:

— Батюшка! Помираем!.. Костёр-то… О-о-о!..

Отец Пётр больно толкнул фельдшера локтем:

— Цыц ты… Сопля! И так тошно!.. Ни к чему теперь костёр… За волной всё равно не увидят…

Темнота съела огонь и сама обессилела.

Тусклая серая муть обняла теперь льдину.

В ушах словно заслонки открылись, сели понятные близкие звуки — слышно было, что ревёт море.

Видно было, как живёт и клубится тучами небо. Лопнул студенистый клок облака, и в чёрной прорехе, низко — рукою достанешь — повисли холодные выпуклые звёзды Большой Медведицы.

— Батюшка! — фельдшер под шубой всхлипывал и давился слюнями. — Батюшка!..