Александр Барченко - На льдине

Отец Пётр загородился от ветра санями, закутался в шубу, ноги обернул полостью.

Фельдшер бегал по льдине в своём рыжем облупленном пальто, шлёпал руками, хлопал калошами.

— Вы, батюшка, напрасно сидите! — предостерегал он священника. — Первая помощь в несчастных случаях — не поддаваться сонливости. В отношении мороза… Вы сидите, а кровь у вас, между прочим, мёрзнет.

— Ты свои рецепты про себя держи… Доктор несчастный! — сказал священник. — Обтреплешь подмётки, к ночи мороз окрепнет, а тебе и ногой не пошевелить.

— К ночи? К ночи, Бог даст, мы дома…

— То-то, Бог даст!.. Пароход у нас нынче с опозданием… Хорошо, если хватились да в Устье телефонировали… А ежели нет?

Священник покрутил головой:

— До чего мне кобылы жалко! То есть так жаль, смотреть не могу… Ишь мается.

Лёд оторвался от берега в нескольких местах, обломки разошлись и белели среди волн, словно море скалило зубы.

Припав на колени на одном из обломков, по-кошачьи выгнувши спину, лошадь то исчезала за гребнем, то — вся на виду напряжённо тянулась к людям взъерошенной шеей и, раздувая ноздри, испуганно пятилась от набегавшей волны, обрываясь копытами в воду.

— Э-эх!.. — вздохнул отец Пётр. — Не денег жаль… Тоже ведь тварь… И пристрелить нечем… Четыреста целковых!..

Разделявшее льдины пространство жило тревожной жизнью. На откосе каждой волны сотнями бликов дрожали морщины шквалистой ряби. Пузыри вставали из глубины, лопались и тихонько шипели. Снизу тянулись щепки и обломки сухого тростника, смытого с берега приливом.

Под зыбкой, меняющейся грудью холодной воды пряталась холодная жуть.

Восток уже плотно задёрнула синяя бархатная мгла, и месяц казался теперь тусклым окошком.

До льдины добежал шквал. Поднял на неё снежную пыль, подхватил соломинку, упавшую из саней, закрутил вместе с пылью и потащил в море.

Было похоже на то, как в степи крутит метель позёмку, и жутко стало, когда снег, сорвавшись, таял в воде и солома легла на волну, закачалась на ней, набухла, ушла концом в воду и стала торчком, словно кто-то тянул её книзу.

И сразу стала чувствоваться под ногами глубина.

У фельдшера голова закружилась. Шарил невольно руками, ища точки опоры. И в первый раз, с тех пор как унесло льдину, ощутил холод. Ощутил ветер на лице, и чувствовалось, как жёсткие холодные руки схватили колени.

— Батюшка! — сказал фельдшер растерянно. — Вы того… как это?.. Вы на меня не обижайтесь!.. Как же мы теперича будем?

— Что — теперича?

— Как же, помилуйте! У меня завтра приём… Доктор опять придерётся, скажет — самовольно ушёл.

— А ты бы больше кляузничал. Нашёл время!.. Теперь сиди… Слюни распускать нечего. Бог даст, из Устья пароход вышлют.

— Приём у меня…

— Дубина! Что ж мне, заместо винта для тебя вертеться? Приём… Дай Бог из беды целыми выйти!.. У меня самого обедня… — отец Пётр опасливо покосился на ветер. — Сохрани Бог, моряна подымется.

Глаза фельдшера стали большие и круглые.

Невзрачный и хилый, он с берега не раз с жутким наслаждением любовался, как вставали и ползли на отмель, под северо-западным ветром, огромные седые волны.

Отступив на минуту перед сбегающим в море отливом, они горбили огромное тело, сразу одевшись пушистой белой каймой, тяжко бросались ничком на песок и с разгона взбегали далеко по откосу, толкая вперёд забытый прежнею бурей мусор.

Тогда в голову как-то не приходило, что там, далеко от берега, среди седой, кипящей, бешено ревущей пены могут находиться живые люди.

Фельдшер целыми часами, бывало, стоял на берегу, вцепившись в перила мостков, мокрый, заплёванный пеной, и когда возвращался в больницу, спрятанную от моря в лесу, за песчаной дюной, лицо его странно улыбалось, и он пристально, словно что-то новое, маленькое, рассматривал доктора, акушерку и сиделок.

— Степанов! Опять успел нажраться? — возмущался доктор.

Фельдшер молчал, загадочно улыбался.

— Это чёрт знает что! Марья Петровна! Опять придётся заместить этого…

Отец Пётр напомнил о буре.

И когда встала и открыла лицо своё эта мысль, сразу ушли куда-то далеко и стали маленькими мысли о приёме, больнице, докторе.

И снова сильнее ощутился холод — жало колени и сгибы костей стало щипать.

Тупо топтался, глядел на морщинистое море, где странно ныряла взъерошенная спина лошади.

Волны стали короче. Тёрлись у края льдины, захлёбывались, торопливо что-то глотали.

С запада растопыренной пятернёй тянулась к зениту туча, и красный отблеск мазал ей концы пальцев кровью.