Александр Барченко - На льдине

Финн всё время сидел на рогоже, на корточках, обхватив руками колени. Он поднялся, подошёл, разминая затёкшие ноги, к священнику, толкнул пальцем передок саней и сказал:

— Вот… дрова!..

— И то!.. — обрадовался отец Пётр. — Я и не догадался… А чем рубить будешь?.. Топора нет.

Финн впился бурыми узловатыми пальцами в сани, напружил жилы на лбу, и передок с треском расползся.

Финн отодрал отводы, отвязал уцелевшую оглоблю и распялил на всём этом рогожу.

— Садись! — показал он священнику на шалашик. Отец Пётр пошарил в подряснике.

— Спички есть ли? Как это мы раньше не догадались… Владычица! Это что?!

Словно со дна вырвался и повис над морем полный смертельного ужаса, ни на что не похожий, режущий крик.

Обломок, должно быть, треснул, кобыла сорвалась задом в воду. Она судорожно цеплялась за скользкий край передними копытами — край уходил под её тяжестью в воду, взбивая пену; оборвалась наконец совсем, пробовала плыть и кричала долгим и диким криком, высунув из воды оскаленную морду.

Отец Пётр заткнул пальцами уши, зажмурил глаза и закричал в своём шалашике, как от зубной боли:

— О-ох! Поскорее бы она!.. Господи! Видеть не могу!..

Фельдшер следил, как билось животное, и странное сухое любопытство толкало в голове мысль: «Сколько продержится?.. Часов с собой нет… Ишь, ощерилась!.. Плакали у попа денежки…»

Лошадь закашляла, уткнула нос в набегавшую волну, и было видно, как на минуту, в последней судороге, вылезла из воды спина с мокрой лоснящейся шерстью.

Волну сдвинула другая волна. Отец Пётр закрестился:

— Царство небесное!.. Тьфу! Про кобылу-то?.. Ум за разум зашёл… На том берегу зимой рыбаков унесло. Двести пятьдесят человек. Ледокол подобрал из Кронштадта… Всех лошадей поели.

Фельдшер поморщился:

— Кобылятину? Я бы не стал.

— Их три недели носило, — сказал священник.

С тоненьким свистом протиснулся между людьми ветер, пригнул книзу пламя костра, спихнул в море сухую снежную пыль.

— Однако, щипется!.. — Фельдшер потёр нос.

Чёрная пятерня тучи перекинулась через небо, и месяц чуть мерцал у неё между пальцами.

За горизонтом давно уже словно ворочался медленно кто-то огромный и мягкий. Тихонько шипел.

В мутном сумраке чаще вылезали из моря горбатые чёрные спины и, с плеском кувырнувшись, показывали белое брюхо.

— Волну разводит? — тревожно спросил священник.

Фельдшер пригляделся. В той стороне, где был берег, огоньки потухли. Но сам берег близился. Вместо узенькой резкой черты на горизонте теперь тянулась и заметно росла широкая тусклая полоса. Вставала из моря всё выше, края неровные, будто зазубренные. Должно быть, опять к лесу прибьёт…

— Батюшка! — у фельдшера сорвался голос от радости. — Батюшка! Отец Пётр! Берег!..

Отец Пётр высунулся из своего шалашика, поглядел, и лицо его в свете костра сделалось серым.

Он пригляделся ещё раз, кашлянул и, спрятав под веками глаза, сказал дрогнувшим голосом:

— Туман…

Давно окунулись в ночь.

Ветер развело сразу… Что-то шипело и ворочалось за горизонтом. Рос рокот, делался выпуклым, словно натягивался туже, приучал к себе ухо, и, когда по краю льдины разметалась седая борода первого вала, трудно уже было представить себе ночь без напряжённого, густо напитавшего тьму, стонущего моря.

Выла тьма…

И там, куда от костра неверными взмахами тянулись дрожащие бледно-красные руки, в освещённом пространстве, не было моря, — там тяжело и медленно ползли длинные седые твёрдые спины, отступали и кланялись и снова тяжело, лениво, беззвучно вылезали, а над ними дико стонала темнота.

Она жадно обсасывала края, оставив на середине клочок, странно белевший нетронутым снегом. Качало редкими отлогими взмахами — льдина покрывала десятки валов. Только когда над самым краем опрокидывался гребень, под ногами дрожало, скрипело, чувствовалось, как напрягается лёд — хочет треснуть.

Темнота ощупывала льдину со всех сторон, скользкими мокрыми лапами тянулась к белому снежному клочку, шарила, шуршала рогожей шалашика.

Финн снова скорчился на своём месте в комок, уткнув лицо в колени, и временами хрипло, отрывисто тявкал — может, плакал…

Фельдшера укачало. Из всего тела его с болью тянулись наружу тонкие нити, резали, туго вязали желудок, опутывали захолодевшее сердце, петлей давили горло.

Вырвало…

Стало легче, но слабость подломила ноги. Припал возле костра на колени и на руки и так, на четвереньках, не чувствуя страха и холода, тупо смотрел в темноту.