Гай Давенпорт: Гуннар и Николай

― Дразня натурщиков, сказала Саманта, Гуннар завязывает отношения. Привыкнешь. А кроме этого, ты и сам его дразнить можешь. Гуннар все равно ревнивый.

― Сколько лет этому Гуннару?

― У него был кролик, наверное бельгийский заяц, на выставке, и еще голая девчонка, которая одну ногу на другую положила и за лодыжку ее держала. Это он еще в Академии делал, а потом год прожил в Париже. Когда он в Академию поступил, ему было семнадцать, там четыре года, а Париж был всего пару лет назад, поэтому ему где-то двадцать четыре, ага-а? И в джинсах здоровенная балда.

― А девка там все время?

― О, нет, она очень деловая, Саманта эта. Приходит и уходит. И ночует много тоже, я думаю.

― «Торс мальчика» Бранкузи ― вон там. Мой Ариэль должен быть таким же чистым, но чтобы там все вы были ― репрезентативные, как критики говорят, головорезы, вся банда вместе.

Николай подтянул крайнюю плоть, чтобы удобнее прилегала.

― Токует и не токует, понимаете?

― Ляжки ― как у мальчика, а бедра такого же обхвата, как и грудь. Но дальше вот этого, в смысле стиля, пойти уже нельзя. У Годье, вот здесь, был гений своего века. Погиб в Первую Мировую, всего 24 года. Это его бюст поэта Паунда, а это его «Красная Танцовщица».

― Я мозговитый ― у меня даже дома такая репутация. А Бранкузи с натурщика лепил, с какого-нибудь французского футболиста? По крайней мере, мог бы пупок ему вставить. У меня ведь останутся писька с яйцами как у Ариэля, правда?

― Шекспир бы на этом настаивал. Ему нравились хорошо придуманные мальчики, и природу он одобрял.

― Еще бы. А Бранкузи?

― О частной жизни Бранкузи ничего не известно. Мне кажется, он просто работал: пилил, полировал, скалывал. Сам себе готовил. У него была белая собака по кличке Поляр.

― Как бы Ариэль его работы выглядел?

Командир Николай Дуайен-Париго скакал на своем боевом коне Вашингтоне среди «пежо» и «ситроенов» к студии Антуана Бурделя. Привязав Вашингтона к счетчику автостоянки, он прошагал внутрь. Бурдель был в своем рабочем халате. Мальчик смешивал в ванне глину для лепки. Среди слепков греческих статуй в натуральную величину Николай Дуайен-Париго снял форму, один за другим передавая предметы почтительной, однако заливающейся румянцем консьержке: мундир с эполетами, шпагу, сапоги со шпорами, белоснежную сорочку, подтяжки, шерстяные носки, слегка отдающие лошадью, и теплое белье.

Геракл с головой Аполлона.

Густые курчавые волосы ковром покрывали его грудь. Член у него был таким же большим, как у его боевого коня, а яйца ― точно два апельсина в матерчатом мешочке. Жена его из-за них постоянно пребывала в счастливой прострации, равно как и несколько молоденьких актрис и танцовщиц. Он называл это пополнением личного состава полка на следующее поколение.

Он принял у Бурделя длинный лук и встал в позу Геракла, истребляющего стимфалийских птиц.

Впоследствии он будет играть в футбол и бороться с Калистом Дельма. Будет водить полк вдоль по улице под военный оркестр.

― А что такое стимфалийские птицы, Гуннар?

― Что-то греческое. Хватить дергать головой. Один из подвигов Геракла.

― Скульптура должна быть глаголом, а не существительным. «Давид» ― это Джек-Покоритель Великанов, со струнами умеет, поэтому и на арфе может, и темный рок свой в волосах держит, но в его глазах он ― друг Джонатана, этого милого негодника из крабового племени, как сказала Грюндтвиг. Роден постоянно ошибался, лепя не просто существительные, а абстрактные существительные. Николай!

― Йо!

― Вообрази, что можешь ходить по ветрам со скоростью чуть меньше световой. В твоих пальцах на руках и ногах ― волшебная хитрость. Усталость неведома тебе как пчелке. Волшебник Просперо приказал тебе носиться по всему зачарованному острову и делать вещи, для других невозможные, но для тебя -пустяки. Тебе только что объяснили, что делать. Награда за твое послушание -свобода. Ты уже готов удрать.

Слушая Просперо, локти назад, подбородок ― на плече, глаза и рот широко открыты перед решающим прыжком, полуобернувшись на цыпочках, ― и тут же столкнулся с Самантой, вошедшей в мастерскую. Хохот, сцепились в объятиях, чтобы не упасть.

― Ариэль смывается выполнять поручения Просперо.

― Еще раз повтори. На этот раз я лучше приготовлюсь тебя обнять.

Группа Корчака ― это тот польский врач, у которого был приют в варшавском гетто, еще когда засранцы-фашисты жгли всех евреев, и наступил день, когда немцы забрали всех детишек и Корчака, и еще женщину по имени Стефа и повезли убивать в Треблинку, и все они строем пошли по улицам к товарным вагонам. Я должен быть пацаном, который нес их флаг, флаг их республики, их приюта. Гуннар хочет, чтобы мы с тобой были двумя корешами в этой группе, чтобы за плечи друг друга обнимали. Гуннар тебе понравится. Он настоящий. У него не мошонка, а пара крупных гусиных яиц первого сорта, и хуй с гусиную шею, и его девчонка Саманта делает вид, что не сходит по нему с ума, в смысле все то время, когда он не трахает ее до исступления. Она тоже настоящая, и жутко достает меня. Подмигивает, когда я позирую, и лезет обниматься в перерывах, когда у меня разминка. Она пишет стихи и рисует плакаты, и носит значки про Свободу Женщине. Знает названия всех бабочек. На большой доске в студии у Гуннара есть список всего, о чем Корчак говорил своим сиротам каждую субботу или что зубрить заставлял, чтоб они учили всякие штуки, про всяких знаменитых людей, типа Грегора Менделя и Фабра, который жуков ловил, про добро и зло, как долг свой выполнять, про окружающую среду, про то, как справиться с одиночеством, и что такое секс, и Саманта заставляет меня записывать то, что она называет моими реакциями и идеями, а Гуннар их тоже должен записывать, и все это на доску вешается.