Макс Фриш: Штиллер

Наконец пришла Юлика, принесла нам конфет; она надела вязаную кофточку и действительно выглядела превосходно. Она успела попудриться, но не в этом даже было дело. Казалось, что и она ни о чем не знает. Странно, но и вправду почудилось, что это совсем другая женщина. Может быть, та женщина мне только привиделась? Стало прохладно, мы зашли в дом. Я не представлял себе, как пройдет этот вечер. Но для Штиллера все обстояло как обычно, и для фрау Юлики тоже.

В то время я еще не был знаком с записками Штиллера, знал только, что он вел в тюрьме какой-то дневник. Не вижу смысла в своем послесловии входить в полемику с ним. Преднамеренность, подчеркнутая субъективность его записей очевидны и без того: кое-где Штиллер даже позволяет себе сознательные подтасовки. Как отчет о своих субъективных переживаниях эти записи, быть может, по-своему и правдивы. Но образ Юлики, воссозданный в них, меня ошеломил: он в большей степени изобличал обвинителя, чем обвиняемую. Быть может, любая попытка создать образ живого человека по самой сути своей бесчеловечна? Пусть этот вопрос в первую очередь относится к Штиллеру. Но разве мы, не ведущие подобных дневников, часто не поступаем, как он, и во всех случаях с тем же печальным результатом?

Поездка в Глион еще долго занимала мое воображение. Немного погодя я получил письмо от фрау Юлики. Не объясняя причин, она снова меня заклинала ничего не говорить Штиллеру. Как бы я об этом ни думал, ничто мне не давало права открыть ее тайну супругу, не получив на то ее согласия: тем более что, очевидно, только случай сделал меня ее нежелательным обладателем. Боялась ли бедная фрау Юлика, что Штиллер совсем потеряет голову и ей будет еще труднее? Не знаю. Или у нее появилась надежда, что как-то удастся избегнуть операции?

Конечно, и сам Штиллер занимал меня немало. Он в чем-то переменился, как мне казалось. Мучительный вопрос: что думают о нем другие, за кого его принимают, больше не занимал его. Его былую подозрительность я теперь не ощущал и почувствовал себя как бы освобожденным. Не приемлющий себя человек постоянно опасается, что его не так поймут, не так истолкуют его поступки, боится, что, не разобравшись в нем, ему навяжут не подобающую ему роль. Этот глупейший страх неизбежно оглупляет и собеседника. Он хочет, чтобы мы отпустили его на свободу, а сам нас не отпускает. Не разрешает нам принимать его за кого-то другого. Так кто ж кого здесь насилует? Не так легко на это ответить! Ведь самопознание, постепенно или внезапно отчуждающее человека от его прежней жизни, - пусть первый необходимый, но далеко еще не достаточный шаг. Многие довольствуются этим первым шагом и принимают меланхолию, неизбежно сопутствующую самопознанию, за духовную зрелость. Эту ступень Штиллер, как я полагаю, уже преодолел, когда принял решение исчезнуть. Он был готов сделать и второй, более трудный шаг - смириться с тем, что он не такой, каким хотел бы быть, принять себя таким, каков он есть. Это труднейший шаг, удается он только наивным людям, наивным в высшем значении этого слова, но мне таких людей, признаться, случалось встречать крайне редко. Когда мы впервые встретились со Штиллером в следственной тюрьме, он, как я разумею, в значительной степени уже справился с мучительной задачей самоприятия. Но почему же он тогда с таким ребяческим упорством продолжал отрицать свое прошлое, сторониться прежних своих друзей? По счастью, я не был лично знаком с прежним Штиллером, и это обстоятельство немало посодействовало тому, что между нами установились разумные отношения. Мы встретились вовремя. Дело в том, что наш друг, при всем своем самоприятии и трезвой решимости впредь считаться только с реальной своею сутью, одного еще не осилил, а именно - умения не считаться со сторонним признанием происшедшей с ним перемены. Он чувствовал себя иным человеком и в этом не ошибался; но окружающие видели в нем прежнего Штиллера, а Штиллер хотел им доказать, что он уже не тот, за кого они его принимают. Это было, конечно, ребячеством! И все же: как отказаться от того, чтобы самые близкие люди видели тебя таким, каков ты есть, хотя ты и сам себя не знаешь, а разве что живешь по-другому? Увы, это невозможно без убежденности, что наша жизнь подсудна некой сверхчеловеческой инстанции, или хотя бы без страстной надежды, что такая инстанция существует. Штиллер пришел к этому убеждению очень поздно. Да и пришел ли уже? Осенью, в Глионе, мне показалось, что пришел, хоть он не обмолвился ни полусловом, но не по этой ли причине? Штиллер - это и объясняет его молчание - утратил потребность говорить о своем превращении. Ведь и его работа не была самовыявлением. Он изготовлял тарелки, чашки и блюда - все нужные вещи, в которые вкладывал, по моему разумению, много вкуса, но он более не выражал себя в творчестве. Освободился он и от страха быть непризнанным, и я мог общаться с ним более свободно: злые чары развеялись. Только теперь я понял, почему мне раньше бывало тоскливо со Штиллером, хотя он и нравился мне. Он "замолк" - это, пожалуй, неточно выбранное слово. Он был по-прежнему разговорчив. Но, как всякий человек, нашедший себя, он смотрел теперь на людей и вещи вне прямой связи с собою. То, что его окружало, становилось миром, а не только проецированием вовне своей "самости", которую ему уже не приходилось искать или таить в обступившем его мироздании. Он начал жить в этом мире. Такое впечатление я вынес из первой моей поездки в Глион, а впрочем, также из его писем, покуда речь в них не заходила о фрау Юлике. Общение с ней, спутницей его прежней жизни, таило в себе наибольшую опасность поддаться старым страхам и пагубным сомнениям, сдать уже отвоеванные позиции, чего с ним теперь никогда не случалось при встречах с менее близкими людьми. Совместно прожитые годы, конечно же, не безделица: стоит только ослабить свою собранность, и старые привычки, уступки преодоленному прошлому внезапно обретают чертовски грозную силу. Они, как водоросли, обвивают ноги злосчастному пловцу. Кому это неизвестно? Наш друг, так мне казалось, теперь сполна осознал бессмыслицу бегства: нельзя начать новую жизнь, начисто отбросив свое прошлое. Задача, стоявшая перед Штиллером, заключалась в том, чтобы на самом деле покончить с прежним характером общения с этой женщиной, с бесплодностью в связующих его и ее взаимоотношениях; иными словами: не поступаясь прошлым, растворить его в новой живой действительности. Иначе настоящее никогда не станет действительным. Речь шла о том, удастся ли им достигнуть этого или нет, смогут ли они дышать или задохнутся, то есть в конечном итоге - о жизни или смерти, точнее, о том, будут ли они жить или зачахнут? Конечно, отношения к женщине, к супруге, не всегда подвергаются столь тяжким испытаниям. Пробирные камни разнородны. Но в данном случае дело обстояло именно так. Штиллер, по крайней мере, вполне осознал, какой пробирный камень выпал на его долю. Это нас обнадеживало: мы убедились на собственном отрадном опыте, что Штиллер, пусть только в общении с друзьями, достиг живой, не омраченной былыми страхами, не предписанной самому себе, а неподдельной непринужденности; чем больше он принимал свою сущность, тем трезвее судил он теперь о людях и вещах, независимо от него существующих. Их он любил или ненавидел. Так, к примеру, госпицию в Ко он ненавидел упорно и непримиримо, почти исступленно. Штиллер и теперь оставался "человеком безудержным", горячей головой. Кроткая, всеприемлющая любовь нашим другом отнюдь не овладела; и все же он любил теперь больше, чем когда-либо в своей жизни, и мы имели право надеяться, что он распространит свою любовь и на фрау Юлику, которая в ней так нуждалась.