Макс Фриш - Штиллер

Ночь фрау Юлика провела спокойно, а если учесть ее состояние, то даже отлично, и наш друг пришел из больницы, как помилованный. Мы с женой тоже облегченно вздохнули. К тому же день выдался солнечный, и была пасха. Штиллер предложил совершить прогулку. "Она узнала меня!" - сказал он. Я никогда еще не видел его таким счастливым. Мы пошли по набережной в направлении Шильонского замка, моя жена посредине, между мною и Штиллером. Он был говорлив, но рассеян, не мог ни на чем сосредоточиться: острил, рассказывал о недавнем визите брата Вильфрида, восторгался новыми друзьями из Лозанны, каким-то книготорговцем с его подружкой - сколько очаровательных людей живет на свете! Но минутами он был молчалив и глух. На каменной дамбе, пригретой солнцем, мы наблюдали любовную игру двух вертлявых ящериц. Я спросил нашего друга, за что он так презирает Шильонский замок, с насмешкой упоминает его в каждом письме. Конечно, не осточертевшие картинки на шоколадках и шкатулках, а реальный замок, открывшийся нашим глазам. К нему Штиллер, как выяснилось, никаких претензий не имел, и мы все нашли, что замок, освещенный полуденным солнцем, очень хорош. Штиллер даже не заметил, что я хотел слегка поддразнить его, напомнив, как он брюзжал, без разбора критикуя Швейцарию. (Когда я впервые прочел записи Штиллера, я сильно досадовал на его брюзжание и был, пожалуй, несправедлив к нему. Ведь в разговорах со мной он никогда не позволял себе так распускаться. Признав себя Штиллером, наш друг уже не имел основания разыгрывать чужака и иностранца, - примирившись с собой, он примирился и с тем, что он швейцарец.) В голубой мартовской дымке близкие горы казались очень легкими, хрупкими, серебристыми.

- Как ваши дети? - спросил он. Он все время подчеркнуто обращался ко мне, а не к моей жене, хотя она шла между нами. Мы пообедали в Вильнёве, в "Отель дю порт". К рыбе подавали вино из местного винограда. Разумеется, он неотступно думал о фрау Юлике. Кажется, из окон ресторана было видно больницу Валь-Монт. Между супом и вторым он туда позвонил. - Сказали, что спит! - объявил он. Он пил превосходное местное вино, не хмелея. Последние годы он вообще много пил. Когда утренний благовест смолк, о пасхе напоминало только оживленное движение на шоссе. Мы спустились к дельте Роны, слегка ослепленные полуденным солнцем, слегка обалделые от вина. На шестах сушились рыбацкие сети. Лодки, повернутые днищем вверх, лежали на берегу и ожидали окраски. Несколько лодок плыло по каналу рядом с лебедями.

- В будни здесь ни души! - сказал Штиллер. Но и сегодня здесь было довольно безлюдно. Тропинка, окаймленная камышом, привела нас в светлую рощицу. Березы, буки, ольха, кое-где дубки. Вся рощица, прозрачная и безлистая, была пронизана небесной синевой. На земле, покрытой прошлогодней прелой листвой, еще нигде не зеленела трава, местами земля была густо-черной. Я и сейчас вспоминаю, какая это была очаровательная прогулка. Справа, из-за жухлого камыша, виднелось Женевское озеро, слева - новая синева далекой ронской долины, окруженной отвесными горами.

Мы шли медленно. Вдали опускались на провода высоковольтной линии огромные стаи птиц, мы не могли разглядеть, каких именно; они явно готовились к далекому перелету на север. Два парня в синих спортивных брюках, по пояс голые, сгребали и жгли камыш, он горел светлым, прозрачным пламенем. Дымок напоминал об осени, но стоял март, и чирикали птицы. Сожалея, что вино слегка ударило мне в голову, я шел, как в тумане, а Штиллер не унимался, все задавал мне вопросы. Интересовался моей работой, моими взглядами на воспитание детей. Мы отыскали уединенный уголок у реки, но тишины не было и здесь: над водной гладью слышался шум поездов, то и дело доносились гудки с вокзала, шелестел камыш, все вокруг шуршало и булькало, кричали птицы и, взлетая, хлопали крыльями по водной глади. Солнце грело, но почва была еще сырая, холодная. Штиллер собирал охапками сухой тростник, желая поудобнее усадить мою жену. Я предложил Штиллеру его любимую сигару, но и это не отвлекло его от работы, и вскоре было готово настоящее гнездышко. Моя жена похвалила Штиллера, отдав должное тростниковому ложу, она легла и закрыла глаза. Штиллер провел рукой по ее лбу. В редкие минуты, когда он позволял себе такие интимности, я невольно вспоминал о прошлом, и наш "треугольник" казался мне чем-то непристойным или по меньшей мере неуместным. Мы оба курили сигары. К сожалению, ненавистная Штиллеру фешенебельная госпиция в Ко была видна и отсюда. Это дало нашему другу повод разразиться целой тирадой: