Макс Фриш - Штиллер

- Что он все время хочет от меня? - сказала она наконец усталым голосом. В ее глазах блеснули слезы, тонкие бледные пальцы судорожно впились в ручки кресла, так делаешь у зубного врача, чтобы не задрожать. Признаться, все ее поведение казалось мне несколько экзальтированным. Я понимал, что меня пытаются вовлечь в обсуждение наболевшего вопроса, чего я вовсе не хотел, тем более что я ничего не смыслил в балете.

- А здорово Штиллер провел меня своей "ferme vaudoise"? - сказал я.

Она не отозвалась.

- Зато расположена ваша ферма прелестно. У самого озера. Я очень люблю эти места!

Но она не слышала ни моей болтовни, ни моего желания перейти от болтовни к настоящему разговору.

- Отговорите его! Прошу вас! - вновь попросила она все тем же взволнованным голосом. - Неужели вы тоже воображаете... - Теперь она боролась и со мной, сопротивлялась резко, страстно, но потом из вежливости перешла на более мягкий тон. - Ничего не получится! Верьте мне! Не получится! - и без паузы: - Ведь он ничего не знает... - Чего он не знает? спросил я. - Что вы хотите этим сказать? - Не спрашивайте, - попросила она, стремительно приподнялась, села и взяла новую сигарету. Я протянул зажигалку. - Мне не нужно столько курить, - сказала она не то испуганно, не то с раздражением, как будто я принуждал ее курить. Так или иначе, зажигалкой она не воспользовалась и спасибо мне не сказала. - Он ничего не знает, не должен знать!.. - сказала она как бы про себя. - Я была у врача... - Вероятно, фрау Юлика не хотела говорить об этом и теперь раскаивалась, что заговорила. Я молча ждал продолжения. - Все левое легкое, - сказала она. - Его надо отнять. И как можно скорей. Я пока не хочу, чтобы он знал. - Ее внезапное спокойствие или самообладание заставило меня сперва думать, что бедная женщина не знает, о чем говорит. Но потом она употребила не оставлявший сомнений медицинский термин, очевидно, подсказанный ей не врачом, а собственным разумом. Ее безропотность сразила меня, я уставился в землю, будто искал чего-то на гравии, не смел взглянуть ей в лицо, боясь выдать обуревавшие меня мысли. - Да, - сухо сказала она, вот как обстоят дела. - В тон ей я сухо спросил: - А когда назначена операция? - Как можно скорей, - повторила она. - Когда я перестану бояться... Не знаю...

Вскоре явился Штиллер с новой бутылкой.

- Подымусь в Глион, - сказал он, - и куплю винограду!

- Отговорите его, внушите ему, - повторила фрау Юлика, когда он ушел, словно речь все еще шла о балетной школе.

Ее лицо в рамке девичьих волос было неподвижно. Кажется, я никогда не видел человека столь одинокого, как эта женщина. Между ее отчаянием и остальным миром стояла непроницаемая стена - не героической сдержанности, а скорее, полной уверенности в том, что все равно ее не услышат; она была проникнута неопровержимым убеждением, что и самый близкий ей человек слышит только себя. Хотелось спросить: "Разве вас никогда не любили? Разве вы никого не любили?" Но я, само собой, подавил в себе это желание. Невольно я представил себе ее ребенком. Может быть, причиной всему то, что она росла сиротой? Я ждал с минуты на минуту, что она опять заговорит, и потому молчал, прислушиваясь к ее равномерному, глухому дыханию. Что с нею сталось? Не верилось, чтобы человек мог быть таким от рождения, таким безмолвным и скованным, даже перед лицом вопиющей беды. Кто сделал ее такой? Штиллер отсутствовал уже четверть часа, пройдет еще четверть часа, и он вернется.

- Теперь и вы ждете, что я что-то скажу? - начала она. - Мне нечего вам сказать. Я такая, какая есть. Почему Штиллер все хочет меня переделать?

- А он хочет?

- Да, хочет, я знаю. Может быть, с самым лучшим намерением. Он уверен, что любит меня.

- А вы? - спросил я. - Вы любите его?

- Я все меньше его понимаю, - ответила она после тягостного раздумья. Скажите мне, Рольф, чего он все время ждет от меня?

Конечно, я не мог забыть ее страшного признания, но, стараясь хоть немного развлечь ее и себя, стал рассказывать о Штиллере, каким я его тогда понимал, о его прирожденных человеческих свойствах, его задатках и возможностях, о переменах, с ним происшедших за последние годы, насколько мне удалось их понять и выразить словами, при этом я вовсе его не оправдывал и не обвинял и ничуть не пытался его приукрасить. Мне довольно долго казалось, что фрау Юлика слушает меня внимательно. "Понять" Штиллера мне было многим проще, чем разобраться в ней, но к этому я и стремился, идя навстречу ее пожеланию. Говоря, я чертил веточкой по гравию. Но когда я в поисках ответа на какую-нибудь мысль или вопрос, которые мне, как мужчине, не удавалось осилить, всматривался в ее черты, я каждый раз встречался с ее искаженным мукою лицом; это лицо, уже не бывшее лицом, я никогда не забуду. Ее рот был открыт, как у античной маски. Тщетно силилась она прикусить губу: рот оставался открытым, застывшим, скованным дрожью. Я видел рыдание, именно видел, как будто я оглох. Ее глаза, открытые, но незрячие, затуманенные беззвучными слезами, ее маленькие два кулака, бессильно упавшие на колени, ее трепещущее тело - так сидела она, недостижимая оклику, ни в чем не похожая на себя, безгласная, отчаявшаяся плоть, беззвучно кричащая в смертельном ужасе. Не знаю, не помню, что я делал... Потом я сжимал в своих руках оба ее маленьких, судорожно стиснутых кулачка. Когда ее измученное лицо стало немного спокойнее, она сказала: - Не говорите ему! - Я кивнул. Обещайте! - попросила она... Вскоре появился Штиллер с виноградом. Фрау Юлика стремительно поднялась, отвернувшись, сказала, что идет за конфетами, и ушла. Штиллер резвился, приставал, пришлось отведать и принесенного им винограду. Я не мог понять, правда ли он ничего не заметил или только делает вид, что не замечает. Он говорил, как рад моему приезду, как мы отлично проведем вечер. Я перевел разговор на вино, но вдруг Штиллер, между прочим, спросил меня, как я нахожу фрау Юлику. - ...в отношении здоровья, - добавил он. - Выглядит она превосходно, не правда ли? - Мы пили стоя, каждый держал левую руку в кармане брюк.