Макс Фриш - Штиллер

- Надо же что-нибудь делать! - сказал он, когда мы осматривали готовые изделия "Swiss Pottery", приносившие ему скромный доход. - Эти плоские чаши Юлике нравятся больше остального! - И еще: - Знаешь, во всем нужна школа! Настоящим гончаром мне уже не стать! - С особым удовольствием он показал мне гончарный круг, построенный его собственными руками. Мне, профану, он представлялся знатоком и мастером в своей области, когда он говорил о гончарном искусстве разных времен и народов, о секретах глазуровки. В чем он переменился? Я был уверен, что теперь мысли и чувства Штиллера больше направлены на мир вещей и предметов. Прежде он говорил исключительно о себе, даже когда отвлеченно толковал о супружеской жизни, о неграх, о вулканах и бог весть о чем еще. А теперь, говоря о "своей" керамике, о "своем" гончарном круге, "своей" глазури, он думал и говорил уже не о себе.

- Господин прокурор! - приветствовала меня фрау Юлика. Штиллер поцеловал ее в щеку - руки у него были грязные, в глине. Фрау Юлика показалась мне постаревшей, но по-прежнему необычайно красивой, даже без косметики; ее удивительные девичьи волосы так и светились. - Ему бы только повод для выпивки! - сказала она, когда Штиллер отправился за своими бутылками, предварительно расставив для нас два колченогих шезлонга в саду. - Красиво здесь, не правда ли? - сказала фрау Юлика. Я проникался к этой женщине все большей и большей симпатией, но не знал толком, о чем с ней говорить. Ее холодноватую сдержанность - вероятно, лишь маску настороженной робости, - безусловно, не следовало относить к себе. Должно быть, она и сама не знала, как она замкнута, как скупо себя раскрывает, и даже не подозревала, что люди не чувствуют ее хорошего к ним расположения, не чувствуют, рада ли она встрече с ними, радуют ли ее их маленькие подарки. Она разглядывала скромный платочек ручной набивки. - Вот видите - сказала она, - такой вещицы здесь ни за что не найти! - Должно быть, фрау Юлике были ненавистны прочувствованные речи, но когда она тут же молча отложила платочек в сторону (хотя, судя по всему, он ей нравился), я, признаться, все же немного смутился, словно и впрямь ожидал изъявлений горячей благодарности. Я осведомился о ее занятиях в женской гимназии, там, внизу, но узнал от нее очень мало. "Что же мне ей еще сказать, что было бы ей интересно?" - терялся я в догадках. Она откинула голову на спинку шезлонга, как бы покоясь на своих роскошных медных волосах, утомленная днем работы.

- Оказывается, наш Штиллер стал настоящим гончаром! - начал я новый разговор, и она мне в ответ кивнула. В подвале у Штиллера я обратил внимание на его слова: "Эти плоские чаши Юлике нравятся все же больше всего остального!" Я подумал тогда, что Штиллер, как видно, не добился признания жены, что она не проявляет должного интереса к его изделиям, скорее всего она относится к ним скептически. Мне вдруг показалось, что бедняге Штиллеру недостает моральной поддержки, критических восторгов. Быть может, даже, подумал я там, в подвале, фрау Юлика считает его гончарные опыты пустой затеей. Но она мне сказала: - Вы не находите, что он удивительно много успел за эти два года? - Я согласился и добавил: - Скажите ему это! Он будет доволен. - Разве я этого ему не говорила? - Вы ведь знаете нас, мужчин, сказал я уклончиво, - вечно-то мы хотим производить впечатление на тех, кого мы любим, и, только этого не добившись, апеллируем к публике! - Я говорил в шутливом тоне. Но фрау Юлика закрыла глаза обеими руками. - Чего он все время ждет от мена?! Я ему это говорила, да он меня не слушает. - Не желая разыгрывать опекуна, я приумолк.

- По-прежнему на "вы"? - внезапно нагрянув, выпалил Штиллер и еще больше смутил нас. - Итак, за твое здоровье! - как бы желая сгладить неловкость, воскликнул он. Мы чокнулись маленькими ледяными стаканами.

- Ты не будешь пить? - спросил он, видя, что фрау Юлика не взяла своего стаканчика. Ей не хотелось. Он повторил: - Итак, за твое здоровье!

У меня промелькнула мысль: а не ждет ли фрау Юлика ребенка? Ведь она молча, но тем решительнее отказалась пить, точно вино могло причинить ей вред, было для нее под запретом; и все же мне стало обидно, что она даже не пригубила вина, с самого начала от нас обособилась. Нет ничего затруднительнее и щекотливее пребывания втроем! Я добросовестно старался не "объединяться" со Штиллером, хотя с ним мне было легче, благодаря его чисто женскому умению приспосабливаться к собеседнику, тогда как фрау Юлика, напротив, делала все, чтобы замкнуться в себе. Она молча покоилась в обрамлении своих роскошных волос, и ее лицо - я наблюдал ее сбоку - в равной мере приковывало и тревожило меня выражением непреходящего, немого страха. Штиллера это мало заботило. Он наслаждался собственной болтовней, хотя нередко, с оттенком просительной нежности, обращался к фрау Юлике, то ли из вежливости, то ли желая вовлечь ее в разговор. "Ему все дается слишком легко! - подумал я. - Он со всеми расплачивается обаянием, а обаяния ему не занимать стать! Не дорого оно ему стоит!" Стараясь задобрить ее, он проявлял преувеличенное, почти уже искательное внимание.