Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Дабы угодить публике, следует все пьесы сочинять в таком духе, да многие из нынешних пьес так и сочиняются. Такие пьесы, точно опиум, преисполняют сердце бессмысленным восторгом и освобождают разум от тяжкого бремени мысли. Вот красноречие, коим отличаются многие ныне забытые пьесы, некогда почитавшиеся превосходными; вот молния, равно озаряющая своим блеском и сверхъестественного тирана, "бурь пожирателя", и малютку Норвала {6}, "что чист, как неродившийся младенец".

Прощай!

Письмо LXXX

[Пагубное стремление множить законы о наказаниях и применять

существующие без всякого снисхождения.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Дух милосердия, которым исполнены китайские законы, всегда восхищал меня. Приговор о казни везут неторопливо, делая по шести миль в сутки, зато помилование отправляют с самым быстрым вестником. Если пятеро сыновей одного отца вместе совершили преступление, одного из них прощают, дабы род не прервался и было кому ухаживать за престарелыми родителями.

Английским законам тоже не чужд дух милосердия, хотя некоторые в заблуждении и пытаются его подавить. Законы, однако, неохотно карают нарушителя и не позволяют блюстителям правосудия наказывать не в меру строго. При аресте должника возбраняется прибегать к оружию, ночной страже дозволяется обуздывать пьяных горожан лишь с помощью дубинки. Правосудие в подобных случаях точно прячет свою суровость и оставляет некоторые проступки вовсе без наказания, лишь бы не покарать за них чересчур сурово.

Англичанин может гордиться не только тем, что над ним властны одни законы, но и тем, что законы эти смягчает милосердие. Страна, где законы суровы и соблюдаются неукоснительно, как, скажем, в Японии, оказывается под игом самой ужасной тирании. Монарх-тиран обычно страшен только для знати, бесчисленные же уголовные законы сокрушают своими жерновами все сословия, но особенно тех, кто вовсе беззащитен, то есть бедняков.

Бывает, что народ попадает в рабство к им же учрежденным законам, как то случилось с афинянами при Драконте {1}. "Все, очевидно, началось с того, - пишет историк, - что хитрые преступники пытались обойти существующие законы: их злоумышления явились причиной появления нового, направленного против них закона. Но та же хитрость, которая помогала им обходить прежние установления, учила их, как обойти и новые. Они изобретали новые уловки, и правосудие отвечало новыми законами, но преступники по-прежнему его опережали. Если какие-нибудь действия объявлялись преступными, негодяй переставал их совершать и придумывал еще что-то, пока не наказуемое законом. Словом, те, против кого вводился закон, оставались безнаказанными, а карающая рука правосудия настигала лишь тех, кто был глупее. Тем временем уголовные законы все множились, и уже по всей стране трудно было найти человека, который когда-нибудь не нарушил бы невольно тот или иной из них, а потому в любую минуту мог быть беспощадно предан суду". На деле уголовные законы вместо того, чтобы предотвращать преступление, применяются лишь после того, как оно совершено, и вместо того, чтобы положить конец злодеяниям, лишь умножают их, побуждая искать новые уловки, чтобы избежать наказания.

Посему подобные законы напоминают мне телохранителей, которых подчас приставляют к государям-данникам якобы для того, чтобы оберегать их от опасности, но на деле для того, чтобы они ежечасно чувствовали, что они пленники.

Правда, уголовные законы обеспечивают неприкосновенность собственности в государстве, но в той же мере делают более неверной личную безопасность гражданина. Ведь будь закон трижды полезен и беспристрастен, он нередко оборачивается несправедливостью. Так, справедливое применение закона о смертной казни за воровство лишь оберегает наше имущество, но если лицеприятный или невежественный судья выносит неправый приговор, тот же самый закон посягает на нашу жизнь, затем что казнь невинного причиняет ущерб всему обществу. Следовательно, если ради сбережения имущества одного человека я издал закон, который может отнять жизнь у другого человека, в этом случае я ради достижения ничтожного блага буду повинен в совершении гораздо большего зла; и, дабы общество беспрепятственно владело безделкой, я подвергну страшной опасности истинную драгоценность. В подтверждение этого можно сослаться на опыт любого века. Не существовало закона более справедливого, чем lesae majestatis {Закон об оскорблении величества (лат.).}, который был учрежден, когда Римом правили императоры. И разве не разумно было его требование изобличать я карать любые заговоры против императорской власти? Но сколько чудовищных преступлений повлек за собой этот закон: ссылки, удушения, отравления чуть не в каждом знатном семействе. И притом все делалось законным путем: преступника судили и лишали жизни в присутствии многих свидетелей.