Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Письмо LXXIX

[Приготовления обоих театров к зимним баталиям.]

Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,

первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

Два театра {1}, служащие местом увеселения здешних горожан, вновь открылись на зиму. В отличие от регулярной армии актеры затевают свои баталии в тот момент, когда другие покидают поля сражения. Когда европейцы перестают убивать друг друга по-настоящему, они развлекаются поддельными сражениями на подмостках.

Танцмейстер опять подкидывает ноги выше головы, плотник мастерит рай из картона, герой украшает чело медью, а героиня принимается начищать свой медный хвост {2}. Одним словом, все пришло в движение, начиная от театрального письмоносца в желтой куртке вплоть до Александра Великого, взгромоздившегося на табурет.

Битва между театрами вновь закипела. Война, открытая война, в которой не просят и не ждут пощады! Две певицы {3}, точно герольды, возвестили о начале этой распри, и весь город разделился на два враждующих лагеря. Ведь у одной соловьиное горло, у другой - лучшие манеры, одна приседает до земли, зато другая благодарит публику улыбкой, одна выходит скромно, как бы прося одобрения, другая - с уверенностью, которая вызывает у зрителей рукоплескания; одна пудрится, другая - нет; у одной необычайно длинная талия, зато другая держится непринужденней. Все, решительно все чрезвычайно важно и полно значения. Город, правда, еще не склонился окончательно на чью-либо сторону, поскольку тут есть над чем задуматься; соперницы продолжают состязаться в достоинствах, и вполне вероятно, что, ко всеобщему удовольствию, состязание это продлится до конца сезона.

Говорят, у генералов обеих армий {4} есть в запасе солидные подкрепления. Если в одном театре покажут пару бриллиантовых пряжек, то в другом зрители увидят такие брови, которые вполне могут соперничать с пряжками. Если одни поразят мир позами, то другие не уступят им в искусстве пожимать плечами; там выводят на сцену толпу детей, здесь на сцену выводят толпу стражников в красных одеждах, которые, к вящему изумлению зрителей, вскидывают сабли на плечо.

Меня уверяют, что здешняя публика ходит в театр не только развлекаться, но и чтобы извлечь для себя нравственную пользу. В ответ я лишь улыбаюсь. Когда я посещаю здешние театры, от ревущих труб, воплей за кулисами и криков на сцене у меня к концу представления голова идет кругом. И если, приходя в театр, я о чем-нибудь размышляю, то когда я ухожу, оказывается, что я обо всем забыл, оглушенный похоронным маршем, траурным шествием, джигой или бурей.

Пожалуй, нет ничего легче, чем сочинять пьесы для английской сцены, и мне невдомек, отчего никто не взялся за это ремесло. Если сочинитель хорошо знает всю важность грома и Молнии, если он приобщен к тайнам смены декораций и применения люков, если понимает, когда следует показать зрителю канатоходца или водопад, если он постиг особенности таланта каждого актера и умеет приспособить к ним свои монологи и диалоги, значит ему известно все, чем можно угодить нынешнему зрителю. В театре этот блистает воплями, тот стонами, третий - дрожью ужаса, четвертая - заламываниями рук, пятая улыбками, шестая - обмороками, а седьмая - семенит по сцене с необыкновенной живостью, а посему наибольший успех ждет ту пьесу, где каждому из них дано блеснуть в полную меру. Нынче не актер должен приноравливать свой талант к поэту, а наоборот.

Словом, чтобы написать сегодня трагедию, следует знать, как пользоваться театральными ахами и охами. Некоторое число этих восклицаний вперемежку с воплями "Боги!", "Что за мука!", "Какая пытка!" и "Проклятье!" доведут любого актера до судорог и исторгнут слезы из глаз зрителей; надо только пользоваться ими умеючи, и театр загремит от рукоплесканий. Но самое главное - это сцены с мольбами и стонами. Хорошо изучив вкусы здешних театралов, я настоятельно советую двум любимцам лондонской публики {5} вводить такие сцены в каждую пьесу. Лучше всего будет, если в середине последнего действия они выйдут на сцену, закатывая глаза и простирая руки к небесам. Слова тут совершенно излишни, достаточно обмениваться стонами. Они должны при этом менять тон от гневного до безнадежного, используя всю театральную гамму, и извиваться всем телом, изображая все оттенки отчаяния, а когда зрители оросят их страдания потоками слез, они могут с безмолвной торжественностью удалиться со сцены в разные двери, заламывая руки или хлопая себя по карманам. Такая трагическая пантомима растрогает зал не хуже самых страстных монологов и позволит сэкономить на вознаграждении автора.