Шарлотта Бронте - Учитель

Мне понадобилось несколько минут, чтобы записать последние предложения, но подумать обо всем этом я успел, пока спускался по лестнице, покинув квартиру Френсис. Уже открывая входную дверь, я вспомнил, что так и не вернул двадцать франков, и остановился в нерешительности: унести их с собой было немыслимо, силой вернуть законной владелице непросто; я уже видел ее скромное жилище, убедился в том, что достойная бедность, исполненный гордости порядок, требовательность консерватизма очевидны в убранстве и хозяйстве этого маленького дома, был уверен, что его хозяйка не потерпит, чтобы ей прощали долги, понимал, что денежной помощи она не примет ни от кого, а тем более от меня, однако четыре злополучных пятифранковых бумажки оставались бременем для моего самоуважения, я должен был избавиться от них. Мне придумалась одна уловка – неуклюжая, но за неимением лучшего годилась и она.

Я взлетел по ступеням, постучал и вошел в комнату так, словно очень спешил.

– Забыл где-то здесь перчатку, мадемуазель.

Френсис сразу встала, чтобы поискать ее; дождавшись, когда она повернется ко мне спиной, я, стоя возле камина, беззвучно поднял стоявшую на нем фарфоровую вазочку, такую же старомодную, как чашки, сунул под нее деньги и сразу воскликнул:

– Вот она, перчатка! Завалилась за решетку. Всего хорошего, мадемуазель! – И я покинул дом во второй раз.

Каким бы кратким ни было мое повторное пребывание в нем, я успел испытать душевные муки, заметив, что Френсис уже выгребла из камина алые угли, напоминание о радующем глаз пламени: вынужденная быть расчетливой и экономить на мелочах, она сразу же после моего ухода лишила себя роскоши – слишком дорогой, чтобы наслаждаться ею в одиночку.

«Хорошо, что еще не зима, – думал я, – но через пару месяцев начнутся ноябрьские ветра и дожди. Только бы Господь дал мне к тому времени право и возможность подбрасывать в этот камин угля ad libitum [99]!»

Тротуар уже подсыхал, веял благоуханный свежий ветер, очищенный молниями; за моей спиной остался запад, где небо напоминало опал, в котором лазурь перемешана с малиновым отблеском; огромное солнце, величественное в своем пурпурном одеянии, уже спрятало краешек за горизонт. Направляясь на восток, я видел перед собой гигантскую гряду облаков, а еще – арку вечерней радуги, идеальной радуги: высокой, широкой, яркой. Я долго разглядывал ее, упиваясь этим зрелищем, и, видно, оно глубоко запечатлелось в моей памяти, ибо той ночью, после того, как я долго пролежал без сна в приятной лихорадке, глядя на безмолвные зарницы, все еще игравшие среди удалявшихся туч и серебристо мерцавшие над звездами, и наконец уснул, мне вновь привиделись заходящее солнце, гряда облаков, великолепная радуга. Я видел себя стоящим на какой-то террасе, склонившимся над парапетом; подо мной открывалось пространство, глубины которого я не знал и не мог вообразить, но слышал нескончаемый плеск волн и потому полагал, что там море, море до самого горизонта, изменчиво-зеленое и насыщенно-синее, окутанное вдалеке легкой дымкой. Золотая искра блеснула на границе воды и неба, поднялась в воздух, стала приближаться, меняясь и увеличиваясь в размерах, пока наконец не зависла на полпути между небом и землей, под радужной дугой, на фоне пушистых, но сумрачных облаков. Она парила, как на крыльях, переливчатый, нежный, сияющий воздух струился вокруг и окутывал ее, подобно ризам; розоватым был оттенок того, что напоминало лицо и руки, большая звезда излучала ровный свет во лбу ангела. Рука поднялась, взгляд был направлен на радугу в вышине, и в моей душе раздался шепот: «Надежда улыбается тому, кто не жалеет сил!»

Достатка – вот чего я хотел; достаток стал моей задачей, я стремился достичь и упрочить его, но никогда еще не был так далек от этой цели. С наступлением августа завершился учебный год, миновали экзамены, награды были вручены, классы распущены, ворота всех коллежей и пансионов закрылись, чтобы открыться вновь не раньше начала или середины октября. Последний день августа был уже не за горами – и с чем я к нему подошел? Продвинулся ли хоть на шаг за последние три месяца? Наоборот, сделал шаг назад. Отвергнув место преподавателя английского в заведении мадемуазель Ретер, я по собственной воле сократил свой годовой доход на двадцать фунтов, в итоге получал вместо шестидесяти фунтов в год всего сорок и даже на них не мог твердо рассчитывать.

Я уже давно не упоминал о месье Пеле; кажется, прогулка при луне – последний эпизод повествования, в котором этот джентльмен сыграл заметную роль, однако с тех пор характер наших отношений переменился. Не подозревая о том, что ночная тишина, лунная ночь и распахнутое окно выдали мне тайну его эгоистичной любви и фальшивой дружбы, месье Пеле по-прежнему был обходительным и любезным, я же стал колючим, как дикобраз, и несгибаемым, как дубинка из шипастого терновника; у меня никогда не находилось ни единой улыбки в ответ на его шутки, ни одной минуты для того, чтобы составить ему компанию; приглашения на кофе к нему в гостиную я неизменно отклонял, притом делал это чопорно и сухо; насмешливые замечания в адрес директрисы, которые он по-прежнему отпускал, я встречал мрачным молчанием, бесконечно далеким от удовольствия с оттенком раздражения, возбуждаемого ими поначалу. Довольно долго Пеле терпел мою холодность и даже стал еще любезнее, но, убедившись, что вежливость на грани подобострастия не растопит лед и не тронет меня, он наконец тоже переменился, в свою очередь, охладел, его приглашения прекратились, взгляд стал подозрительным и недовольным, и по озадаченной, но мрачной нахмуренности его бровей я видел, что он постоянно изучает и сопоставляет что-то, силясь сделать выводы, которые дали бы хоть какое-нибудь объяснение. Вскоре мне стало ясно, что в этом он преуспел, так как был не лишен проницательности, а может, и мадемуазель Зораида помогла ему разгадать эту загадку, – так или иначе, я обнаружил, что его манеры покинула нерешительность, что он перестал изображать дружбу и сердечность и начал держаться сдержанно, официально, но по-прежнему безукоризненно вежливо. К этому состоянию я и стремился привести его и теперь чувствовал себя сравнительно спокойно. Да, мне не нравилось собственное положение в его доме, однако без лживых признаний и лицемерия оно было сносным, тем более что директор больше не сбивал с толку мою философскую натуру высокопарными чувствами ненависти или ревности. Я обнаружил, что он поразил далеко не самое мое уязвимое место, и рана быстро и надежно затянулась, осталось лишь легкое пренебрежение к предательству, которое ее нанесло, и стойкое недоверие к руке, способной нанести удар исподтишка.