Шарлотта Бронте - Учитель

– Возьмите какую-нибудь английскую книгу, мадемуазель: дождь еще силен и наверняка задержит меня здесь еще на полчаса.

С облегчением она вскочила, взяла книгу и снова села на стул, который я придвинул поближе к себе. Ее выбор пал на «Потерянный рай» – как я предположил, из-за уместности религиозного характера книги в воскресенье; я велел ей начинать с самого начала, и пока она читала призыв Мильтона к «горней музе», которая на вершинах таинственных Синая и Хорива [97]вдохновляла иудейского пастыря, объясняя, как возникли из Хаоса Небо и Земля, я без помех радовался втройне: тому, что она рядом, тому, что я слышу ее голос, сладкий и ласкающий слух, и тому, что я могу время от времени смотреть на ее лицо: этой последней привилегией я пользовался, когда слышал ошибки в интонации, паузах, акцентах; поправляя их, я мог смотреть на ученицу, не вгоняя ее в краску.

– Достаточно, – сказал я, когда прослушал полдюжины страниц (для этого потребовалось немало времени, так как Френсис читала медленно и часто останавливалась, чтобы выслушать поправки или задать вопросы), – хватит, дождь уже кончился, мне пора.

В самом деле, обернувшись в тот момент, я увидел за окном голубое небо, грозовые тучи рассеялись, заходящее августовское солнце заливало оконные стекла чистым рубиновым отблеском. Я поднялся и натянул перчатки.

– Вы еще не нашли другого места взамен потерянного у мадемуазель Ретер?

– Нет, месье, я всюду справлялась, но у меня просили рекомендаций, а мне, честно говоря, не хотелось бы обращаться к директрисе, так как я считаю, что она вела себя несправедливо и недостойно; она исподтишка настраивала против меня учениц, чем причинила мне немало бед за время службы у нее, а потом отделалась от меня с помощью завуалированной и лицемерной уловки, притворяясь, что желает мне только добра, а на самом деле лишая меня главного источника средств к существованию, да еще в тот момент, когда от моих стараний зависела не только моя жизнь, но и жизнь другого человека… Нет, больше я никогда не обращусь к ней.

– Чем же вы тогда рассчитываете зарабатывать? На что живете сейчас?

– По-прежнему чиню кружева; ремесло не даст мне помереть с голоду, и я уверена, что при известных стараниях найду работу получше; я веду поиски всего две недели, запас моей храбрости и надежды пока не иссяк.

– А когда найдете – что дальше? Чего бы вы хотели от жизни?

– Накопить столько, чтобы переплыть Ла-Манш: Англия всегда была моей землей Ханаанской [98].

– Ну что ж… В скором времени я нанесу вам новый визит, а пока – всего доброго.

И я удалился весьма поспешно; мне стоило немалых трудов подавить острое внутреннее побуждение проститься теплее, выразить свои чувства яснее: что могло выглядеть естественнее минутных объятий, поцелуя, запечатленного на щеке или лбу? Чрезмерных надежд я не питал и не желал большего; успокоенный таким образом, я ушел бы удовлетворенным, но рассудок отказал мне даже в этом, повелев отвести взгляд от лица Френсис и направить стопы прочь от ее жилища, расстаться с ней так же сухо и холодно, как я расстался бы с престарелой мадам Пеле. Я подчинился, но злопамятно поклялся когда-нибудь все изменить. «Я завоюю право поступать в таких вопросах так, как мне заблагорассудится, или погибну, добиваясь его. Теперь у меня одна цель: заполучить эту женевскую девушку в жены, и она станет моей женой – разумеется, если относится к своему учителю хотя бы вполовину так же, как учитель – к ней. Но разве в противном случае она была бы такой послушной, улыбчивой и радостной на моих уроках? Пока я диктовал или исправлял ошибки, разве сидела бы она неподалеку с таким спокойным, удовлетворенным, безмятежным выражением лица?» Ибо всегда замечал: каким бы печальным или обеспокоенным ни было ее лицо, когда я входил в класс, едва только приближался к ней, перебрасывался с ней парой слов, давал несколько указаний, порой выговаривал за что-нибудь, как она уютно устраивалась в нише счастья, оживала, принимала безмятежный вид. Более всего ее красили упреки: я отчитывал ее, а она строгала перочинным ножиком перо или карандаш, слегка ерзала и дулась, односложно оправдывалась, а когда я отбирал у нее перо или карандаш, опасаясь, что она сточит их до основания, когда не давал даже вставить слово в свою защиту и тем самым подстегивал сдержанное волнение, Френсис наконец поднимала голову и смотрела на меня особенным взглядом, сдобренным весельем и выразительным благодаря дерзости – сказать по правде, он будоражил меня, как ничто другое, превращал меня в ее подданного, если не в раба (к счастью, сама Френсис об этом не знала). После этих кратких сцен она подолгу, порой часами, пребывала в хорошем настроении, и, как я уже упоминал, от этого ее здоровье крепло, в ней прибавлялось бодрости, благодаря чему до смерти тетушки и увольнения она успела полностью измениться внешне.