Шарлотта Бронте - Учитель

Читатель, я посвятил описанию мадемуазель Анри больше страницы, тем не менее прекрасно осознаю, что перед вашим мысленным взором так и не сложился ее отчетливый образ: я ни словом не упомянул цвет ее лица, глаз и волос, никак не отозвался о фигуре. Вам неизвестно, каким был ее нос – прямым или вздернутым, каким подбородок – удлиненным или маленьким, каким лицо – прямоугольным или овальным; и я ничего этого не узнал в первый день, потому и не намерен сразу сообщать вам знания, которые собирал понемногу.

Я дал классу короткое упражнение, которое все начали записывать. Мадемуазель Анри поначалу была явно озадачена новизной задания и языка; несколько раз почти с болезненной озабоченностью взглянула на меня, словно не понимала, что я имею в виду, потому и не справилась с работой так же быстро, как остальные, и не смогла записывать фразы с той же скоростью, что и они; и не думая помогать ей, я неумолимо продолжал диктовку. Глаза мадемуазель Анри почти кричали: «Не успеваю!» Пропустив этот крик о помощи мимо ушей, я небрежно откинулся на спинку стула и, как ни в чем не бывало поглядывая в окно, принялся диктовать еще быстрее. Когда же я вновь посмотрел на новую ученицу, то заметил, что она пристыжена, но продолжает усердно писать. Я помедлил несколько секунд, и за это время она торопливо просмотрела написанное, испугалась и застыдилась больше прежнего – очевидно, обнаружив, что наделала ошибок.

Через десять минут диктант был дописан, я дал ученицам возможность быстро его проверить и поправить, а потом собрал тетради; мадемуазель Анри протянула свою работу неохотно, но едва тетрадь оказалась у меня, лицо новой ученицы стало непроницаемым – она как будто решила забыть о сожалениях и смириться с тем, что ее сочтут непроходимо глупой. Проверяя ее диктант, я обнаружил, что несколько строк пропущено, но ошибок в остальных оказалось очень мало, сразу написал внизу страницы Bon [72]и вернул тетрадь хозяйке. Мадемуазель Анри сначала недоверчиво улыбнулась, потом приободрилась, но так и не подняла глаз, и я решил, что так нечестно с ее стороны – смотреть на меня, когда она растеряна и озадачена, и отводить взгляд, когда она благодарна.

Между этим уроком в первом классе и следующим выдался промежуток: сначала три выходных дня на Пятидесятницу, потом, на четвертый день, – очередной урок во втором отделении. Направляясь в класс и проходя через общий зал, я увидел юных швей, окруживших мадемуазель Анри; девиц было не больше дюжины, а шуму они подняли, как пятьдесят, и почти не обращали внимания на наставницу, только три или четыре приставали к ней с расспросами. Мадемуазель Анри выглядела измученной, растерянной и тщетно требовала тишины. Когда она увидела меня, в ее глазах мелькнула боль – посторонний человек понял, что ученицы в грош ее не ставят; она почти взмолилась о порядке, но этим ничего не достигла, а потом вдруг сжала губы, свела брови, и я прочел на ее лице (конечно, если не ошибся): «Я сделала все возможное, но ничего не добилась; пусть осуждает меня тот, кто добьется».

Я прошел мимо и, закрывая дверь класса, услышал, как вдруг она отрывисто обратилась к одной из самых старших и беспокойных учениц:

– Амелия Мюлленберг, вы лишаетесь на неделю права задавать вопросы и обращаться ко мне за помощью. Все это время я не стану ни разговаривать с вами, ни помогать вам.

Эти слова прозвучали так убедительно – нет, яростно! – что в общем зале стало значительно тише, но сколько продлилась тишина, я так и не узнал: от зала мой класс отделяли две двери.

На следующий день, явившись на урок в первый класс, я застал директрису на ее обычном месте, между двумя возвышениями. Перед ней стояла мадемуазель Анри и, как мне показалось, нехотя выслушивала начальницу, которая не переставала вязать. В большой классной комнате было так шумно, что можно было беседовать, не опасаясь посторонних ушей, потому мадемуазель Ретер без стеснения объяснялась с наставницей. Последняя слегка краснела и сохраняла тревожное выражение лица, вдобавок она, похоже, досадовала – неизвестно почему, так как директриса была невозмутима, и потом, невозможно упрекать подчиненных так сдержанно и тихо; нет, скорее я стал свидетелем дружеской беседы, что подтвердили последние долетевшие до меня слова директрисы: «C’est assez, ma bonne amie; à present je ne veux pas vous retenir davantage [73].

Мадемуазель Анри молча отвернулась, недовольство проступило на ее лице, а улыбка, изогнувшая ее губы, краткая и легкая, была горькой, полной сомнений и, как мне показалось, пренебрежительной; эта почти незаметная, непроизвольная улыбка не продлилась и секунды, но тут я велел классу достать хрестоматии, и подавленное выражение лица мадемуазель сменилось на внимательное и заинтересованное.