Шарлотта Бронте - Учитель

Пеле пробормотал что-то недоверчиво – по крайней мере такой вывод я сделал, услышав ответ Зораиды:

– Нелепость! Разве я могу предпочесть тебе иностранца? Не прими за лесть, но ни наружность Кримсуорта, ни его ум не выдерживают никакого сравнения с твоими; в нем нет ни толики привлекательности, кому-то он, может, и покажется благородным и умным, но по-моему…

Поднявшись со скамьи, пара направилась прочь, голос утих вдалеке, конец фразы остался неизвестным. Я надеялся, что собеседники вернутся, но вскоре хлопнувшая дверь подсказала, что они ушли в дом. Некоторое время я сидел неподвижно и прислушивался. Так прошел час, стало совсем тихо, и наконец в коридоре раздались шаги месье Пеле, направлявшегося к себе в комнату. Бросив взгляд на соседний дом, я убедился, что огонек одинокой лампы исчез: его погасили, как и мою веру в любовь и дружбу в тот день. Я лег в постель, но жар и гнев, словно кипящие в моих жилах, не давали мне уснуть всю ночь.

На следующий день я встал на рассвете, оделся и с полчаса простоял неподвижно, опираясь локтем на комод и размышляя, как привести себя в обычное расположение духа после бессонной ночи, так как закатывать месье Пеле скандал, обвинять его, бросать ему вызов и прибегать к тому подобным выходкам я не собирался. Наконец я придумал, как поступить: решил прогуляться по утреннему холодку до ближайших купален, окунуться и освежиться.

Этим способом я немедленно добился желаемого. В семь я вернулся в школу спокойным и бодрым и сумел поприветствовать за завтраком месье Пеле так же невозмутимо, как обычно; даже сердечно протянутая рука и лестное обращение mon fils [66]ласковым тоном, к которому месье в последние дни особенно часто прибегал в разговорах со мной, никак не задели меня, не побудили выказать чувств, которые хоть и были подавлены, но все еще пылали в моем сердце. Планов мести я не вынашивал, но угли костра, который разожгли в моей душе оскорбление и предательство, еще тлели, несмотря на старания потушить их. Бог свидетель, по натуре я не мстителен, я не стану ранить человека только потому, что отношусь к нему неприязненно или не доверяю ему, однако я верен своим выводам и чувствам: однажды сложившись, они не стираются так легко, как следы на песке. Стоило мне однажды убедиться, что взгляды моего друга несовместимы с моими, удостовериться, что на нем стоит несмываемое пятно изъяна, чуждого моим принципам, как он переставал быть моим другом. Так я порвал с Эдвардом. Но свое открытие, касавшееся Пеле, я сделал совсем недавно. Надо ли поступить с ним так же, как с остальными? Этим вопросом я задался, помешивая свой кофе половиной длинной хрустящей булочки (ложек нам не подавали). Пеле сидел напротив, его бледное лицо казалось таким же проницательным, как всегда, но осунувшимся больше обычного, а голубые глаза строго посматривали на мальчишек и учителей и благосклонно – на меня.

«Поживем – увидим», – наконец решил я и, отвечая на взгляд Пеле и его лживую, вкрадчивую улыбку, поблагодарил небо за то, что прошлой ночью додумался открыть окно и при свете полной луны узнал истинную цену улыбок этого двуличного человека. Мне казалось, что он почти в моей власти, потому что теперь я знал, каков он по натуре на самом деле, различал сквозь улыбки и лесть его душевное коварство, слышал в каждой гладкой фразе истолкованный внутренним голосом предательский подтекст.

А Зораида Ретер? Меня уязвило и ее предательство? И жало вонзилось так глубоко, что жгучую боль, причиненную им, не усмиряли никакие философские утешения? Отнюдь. Оправившись от ночного жара, я огляделся в поисках бальзама для своих ран и нашел его гораздо ближе, нежели в Галааде [67]. Моим врачом стал рассудок: для начала он объяснил, что награда, которой я лишился, не имеет особой ценности, что как бы Зораида ни устраивала меня внешне, душевного родства между нами нет, а попытка соединиться принесет лишь разлад. Затем рассудок настойчиво призвал меня не роптать, а, наоборот, радоваться удачному спасению из ловушки.

Избранное лекарство помогло как нельзя лучше. Его живительное действие я ощущал и на следующий день, когда встретился с директрисой; благодаря ограничениям, которые наложил на меня рассудок, я не трепетал и не запинался, а сумел посмотреть мадемуазель Ретер в глаза и легко пройти мимо. Протянутую мне руку я предпочел не заметить. Меня приветствовали очаровательной улыбкой – она не смягчила мое сердце, как солнечный луч не смягчает камень. Я направился к своему столу на возвышении, директриса смотрела мне вслед пристально, внимательно, явно желая разгадать смысл перемены и небрежности в моем поведении. «Я ей объясню», – думал я, и когда встретился с ней взглядом, то ответил на него своим, пристальным, непоколебимым, в котором не было ни почтительности, ни любви, ни нежности, ни любезности; даже придирчивость не выявила бы в нем ничего, кроме пренебрежительной и дерзкой иронии. Ей пришлось выдержать этот взгляд, прочувствовать его; выражение ее лица не изменилось, но щеки порозовели, и она, как завороженная, шагнула ко мне, поднялась на возвышение и остановилась рядом, ничего не говоря. Я не спешил избавить ее от смущения, рассеянно листая книгу.