Шарлотта Бронте - Учитель

«Поздно она ложится, – думал я, – сейчас, должно быть, около полуночи. Удивительная женщина, – мысленно продолжал я, – она оставляет приятные воспоминания; да, красавицей ее не назовешь, зато ее облик гармоничен, и это мне нравится; каштановые волосы, голубые глаза, свежие щеки, белая шея – все мне по душе. И потом, я ценю ее ум; мне ненавистна мысль о женитьбе на кукле или глупышке: даже самая красивая, но безмозглая кукла хороша для медового месяца, но когда страсть остынет [63], как страшно узнать, что пригрел на груди комок воска и пару деревяшек, сжимать в своих объятиях тупицу и вспоминать, что я сделал ее равной себе – нет, возвел на пьедестал! – и в результате вынужден до конца своих унылых дней жить рядом с существом, не понимающим моих слов, неспособным оценить мои мысли или хотя бы посочувствовать мне! Итак, у Зораиды Ретер есть такт, – продолжал я, – характер, рассудок и проницательность, а вот есть ли у нее сердце? Какая славная, наивная улыбка играла у нее на губах, когда она протянула мне веточку сирени! Я считал Зораиду хитрой, скрытной, корыстной – а вдруг это не столько проявление скрытности и лицемерия, сколько попытки сдержанной натуры незаметно преодолеть досадные трудности? А что касается корысти, так она просто ищет свой путь в жизни, и кто вправе осудить ее? Даже если ей и вправду недостает твердых нравственных принципов, разве это ее вина, а не беда? Ее воспитали в духе католичества; если бы она родилась англичанкой и воспитывалась в лоне протестантской церкви, возможно, к ее достоинствам прибавилась бы цельность. А если бы вышла за англичанина-протестанта, неужели она, такая рассудительная и умная, не признала бы вскорости превосходство праведности над выгодой, честности над уловками? На такой эксперимент не жаль времени; завтра же возобновлю наблюдения. Она знает, что я слежу за ней, но как она спокойна под пристальным взглядом! Словно он не раздражает, а радует ее».

Мой мысленный монолог прервала музыкальная фраза: кто-то искусно играл на рожке – в парке или на Плас-Рояль. Мелодия звучала так сладко, так ласкала слух в этот поздний час, в тишине безмолвного царства луны, что я, забыв о своих размышлениях, прислушался. Рожок играл все тише, пока не умолк совсем, и я приготовился вновь насладиться ночной тишиной. Но не тут-то было: что за шепот нарушил ее – приглушенный, но звучащий совсем близко и постепенно приближающийся? Очевидно, чей-то разговор, хоть и вполголоса, но все равно различимый, происходивший чуть ли не под моим окном. Первому собеседнику ответил второй; если первый голос принадлежал мужчине, то второй – женщине, и вскоре я разглядел обоих, медленно бредущих по аллее. Поначалу я видел лишь силуэты, но в конце аллеи оба шагнули в лунный луч, оказались прямо передо мной, и стало ясно, что это мадемуазель Зораида Ретер, идущая то ли за руку, то ли под руку (забыл, как именно) с моим начальником, доверенным лицом и советчиком, месье Франсуа Пеле, который проговорил:

– A quand donc le jour des noces, ma bien-aimée? [64]

Послышался ответ мадемуазель:

– Mais, François, tu sais bien qu’il me serait impo-ssible de me marier avant les vacances [65].

– Значит, еще июнь, июль и август! – воскликнул директор. – Выдержу ли я так долго? Я способен сию же минуту испустить дух у твоих ног, лишившись терпения!

– Что ж, если ты умрешь, все удастся уладить без нотариусов и контрактов, а траурные платья шьют быстрее, чем свадебные.

– Жестокая! Зораида, ты потешаешься над бедой человека, преданного тебе всем сердцем, мои муки забавляют тебя, ты не упускаешь случая растянуть мою душу на дыбе ревности – не отрицай, ты поощряешь этого мальчишку Кримсуорта, ведь он влюблен, а он не посмел бы влюбиться, если бы ты не обнадежила его.

– Что ты говоришь, Франсуа? Кримсуорт влюбился в меня?

– По уши.

– Он сам тебе сказал?

– Нет, это видно по лицу: когда при нем упоминают твое имя, он всякий раз краснеет.

Это донесение вызвало у мадемуазель Ретер кокетливый и довольный смешок (впрочем, ее обманули – подобных чувств по отношению к ней я себе не позволял). Месье Пеле продолжал расспрашивать, как она намерена обойтись со мной, при этом недвусмысленно и без особой любезности заявлял, что с ее стороны нелепо даже думать о браке с таким «молокососом», ведь она десятью годами старше (стало быть, ей тридцать два? Ни за что бы не подумал). Его собеседница объяснила, что подобных намерений у нее нет и не было, но директор продолжал требовать однозначного ответа.

– Какой же ты ревнивый, Франсуа! – Она по-прежнему смеялась, а потом, словно вдруг вспомнив, что ей, воплощению скромности и достоинства, кокетничать не к лицу, чопорно продолжала: – Не стану отрицать, мой дорогой Франсуа, что этот молодой англичанин пытался добиться моего расположения, но что касается поощрений, я всегда обращалась с ним так сдержанно, как только допустимо правилами вежливости. Поскольку я обручена с тобой, я никому не стану подавать обманчивых надежд, поверь мне, милый.