Мэгги О'Фаррелл - Там, где тебя ждут

Все эти годы я с успешным упорством не допускал Николь в мои мысли. Я блокировал любые напоминания, раздумья о ней. Но вот я притащился сюда, и в ожиданиях и надеждах мне вспомнилась Николь, моя давняя первая любовь, и одновременно, параллельным образом – вероятно, благодаря расстройству биоритмов после перелета через Атлантику, мой усталый ум сейчас, подобно плите с парой едва горящих конфорок, способных лишь поддерживать уже накопленный жар в кастрюлях, – я почему-то умудрился порадоваться тому, что моя нынешняя любовь, Клодетт, моя полная надежд, неизменная любовь совсем не увлекалась косметикой. Она не поклонница той сгущенной замазки, под слоями которой прячутся и скрываются некоторые женщины.

Я также подумал – меня только что осенило, – что моя первая женитьба стала своеобразной реакцией на потерю Николь (мне не нравится слово «рикошет»: мы хомо сапиенс, а не резиновые шарики; безусловно, мы более разумные существа, и наш выбор определяется более тонкими материями. Я привык думать, что тот брак стал в каком-то смысле реакцией на смерть моей матери, поиском стабильности, постоянства, отвлечения внимания, но теперь мне подумалось, не имел ли он отношения к моему разрыву с Николь.

Дело в том, что я звонил Николь из Штатов. Я долго названивал ей, но так и не дождался ответа. Тогда я написал. Я прекрасно помню то письмо. Спустя пару месяцев или около того после смерти матери, пока я еще жил в Штатах, задерживаемый там мелкой и прискорбной стычкой с полицейским управлением Нью-Йорка, мне стало ясно, что я не хочу возвращаться в Англию. Поэтому я отправился на Манхэттен, в магазин канцелярских товаров, где купил кремовую бумагу крупной зернистости и на ней написал Николь письмо. Я сочинял и переделывал его, пока не добился точности выражений. Я писал ей, как беспредельно сожалею о своей глупости, о своей идиотской порочной слабости, писал о том, что она по-прежнему нужна мне, если я еще нужен ей. Сообщил, что мне предложили научную работу в Беркли и что она могла бы приехать туда и присоединиться ко мне.

Не получив никакого ответа, я терзался и мучился, естественно, накапливая груз болезненных обид. Одно дело отказать кому-то, но разве нельзя хотя бы снизойти до ответа? Отсутствие отклика привело меня в полнейшее смятение. Помню, однажды вечером я швырял в реку камешки, осуждая Николь перед безучастными, летавшими надо мной чайками: я жаловался им, без подробностей, на ее бессердечие, нарциссизм, беспристрастную поглощенность карьерой, бесчувственное пренебрежение любовью, мужчинами, не рожденными детьми.

Из большинства представителей рода человеческого обиженный мужчина обычно способен лишь ретироваться, заползти в свой панцирь и лечить обиды в одиночестве, вновь выходя на свет божий уже полностью исцеленным, зализав все раны. В общем, я уехал в Беркли, в этот Солнечный штат, где никто меня не знал, где у меня не было никаких обязательств, никакой истории, никакой репутации, ничего. Я начал все заново, выбросив Николь из головы, ища способы задушить любовь к ней, чтобы она даже не теплилась больше в моей душе. Вот тогда-то, ergo [79] Вследствие этого ( лат .). , и появилась на горизонте моя первая жена. Сейчас меня осенило, что она была полной противоположностью Николь, своего рода анти-Николь.

И вновь школьные двери разъехались и съехались.

Мне стало понятно, кстати, почему воспоминания о Николь связаны с раздвижными дверями. Я видел ее поблизости от университета – как ни крути, а такую, как она, чертовски трудно не заметить. Она работала на кафедре общественных наук, которая размещалась в одном комплексе зданий – с общим внутренним двором – с кафедрами литературы и лингвистики, и все эти здания имели изогнутые автоматические двери. Я немного подготовился к знакомству, заранее выяснил, кто она такая и что она не замужем. Я начал посещать ее лекции, после них мы иногда беседовали, выяснив между делом, что оба любим кофе. Тогда я еще не мечтал ни о каких чувствах, не имея ни малейших надежд на их реальное пробуждение. Ее окружала аура безразличия, отчужденности – что, естественно, лишь способствовало обострению моих желаний.

Однажды вечером я высидел до конца на лекции по социологическим и политическим последствиям женских психических расстройств. Помню, даже сделал несколько замечаний. После окончания я подошел к ней и предложил когда-нибудь поужинать вместе.

Она не ответила, поэтому, видимо, я разразился вялым теоретизированием о состоянии мужских расстройств с точки зрения феминизма, et cetera [80] И так далее, и тому подобное ( лат .). . На протяжении моей бессвязной речи она продолжала спокойно укладывать бумаги в сумку, а потом обернулась ко мне.