Мор Йокаи - Венгерский набоб

Оправясь от испуга, удовлетворенный благополучным исходом затеи, повелел он Дярфашу сказать по сему поводу экспромт.

Поэт поскреб нос и изрек:

Мышка на что уж мала, а в глотке цыгана застряла;

Бьешься ты, муки вкусив, очи слезой оросив.

- Ах, воришка бесстыжий! - прикрикнул барин на него. - Ты последнюю строчку у Дендеши [Дендеши Янош (1741-1818) - популярный в свое время стихотворец] украл, он так же написал о трубочисте, который застрял в расщелине Тордайской скалы.

- Pardon, grazie, - без тени смущения возразил виршеплет, - это poetica licentia, поэтическая вольность. Поэтам разрешается списывать друг у друга, такая пиитическая фигура прозывается "плагиум".

Гайдуки по знаку вельможи внесли привезенные с собой закуски и придвинули уставленный ими стол к кровати, где он остался лежать. Напротив же на трех складных стульях разместились его фавориты: шут, пес и поэт.

Мало-помалу и у барина разыгрался аппетит, на них глядя. Стакан за стаканом - и отношения за столом, упростясь, установились самые фамильярные. Поэт принялся величать цыгана на "вы", а тот - тыкать своего барина, отпускавшего по поводу мыши шуточки довольно плоские, над коими, однако же, остальным полагалось смеяться, да погромче.

Но когда благодушествующий барин и сам нашел, что про мышь, хоть лопни, ничего уже больше не придумаешь, цыган вдруг запустил руку за пазуху и объявил:

- Вот она!

И достал со смехом мышь из внутреннего кармана своего фрака, куда неприметно спровадил ее, пока напуганная компания, думая, что несчастный подавился и, того гляди, задохнется, в отчаянии отпаивала, отхаживала его, кто как умел.

- Лови, Мати!

И на сей раз corpus delicti [улика, вещественное доказательство (лат.)] действительно было проглочено.

- Ах ты обманщик негодный! - вскричал помещик. - Так меня обдурить! Да я вздерну тебя за это. Эй, гайдуки, веревку сюда! Вешай его на матице.

Те моментально повиновались: схватили хохочущего цыгана, поставили на стул, набросили петлю ему на шею, просунули веревку другим концом через потолочную балку и вытолкнули стул у него из-под ног.

Бедный шут брыкался, дрыгал ногами, но поделать ничего не мог: его держали на весу, пока он и впрямь не начал задыхаться. Тогда только опустили.

- Ну и пожалуйста. Возьму и помру, - рассердился цыган. - Не такой я дурак, чтобы давать вешать себя, когда и своей смертью могу помереть.

- И помирай, - подбодрил его поэт. - Не бойся, об эпитафии я уж позабочусь.

- И помру, - сказал шут, бросился навзничь на пол и зажмурил глаза.

Эпитафия не заставила себя ждать.

Шут покоится здесь, навеки умолкший насмешник.

Барина вышутил, смерд; над ним подшутила же смерть.

А цыган и вправду больше не шевелился. Вытянулся, оцепенел, дыхание у него остановилось; напрасно щекотали ему кто пятки, кто в носу: безуспешно. Тогда гайдуки водрузили его на стол, наставили вкруг, как у смертного одра, зажженных свечей и затянули разные шутовские причитания, словно по покойнику. Поэт же взобрался на стул и прогнусавил оттуда надгробное слово.

Помещик так хохотал, что весь побагровел.

Пока все это разыгрывалось в горнице корчмы "Ни тпру, ни ну", новые гости приближались к ее негостеприимному крову.

Это были пассажиры той самой незадачливой кареты, что застряла прямо посередине плотины на глазах шинкаря и на наших собственных. Три часа бились без толку лошади и люди, не в силах стронуть ее с места, покуда наконец единственный среди седоков барин не пришел к оригинальному решению доехать до корчмы верхом на одном из своих провожатых.

И вот, оставив лакея в дилижансе смотреть за вещами, а почтаря-кучера выслав вперед посветить фонарем, он взгромоздился на закорки егерю, плечистому, долговязому парню-чеху, и таким необычным способом добрался до корчмы. Там перед наружной галереей и ссадил его наземь дюжий чех.

Стоит познакомиться, хотя бы бегло, со вновь прибывшим.

Наружность его указывала, что он не из альфельдских [Альфельд - Большая венгерская низменность, где развертываются описываемые события] помещиков.

Сброшенный им просторный, с коротким воротником плащ а-ля Кирога [Кирога Антонио (1784-1841) - испанский генерал] открыл наряд столь своеобразный, что, появись кто в нем в наше время, не только уличные мальчишки, и мы бы с вами побежали поглазеть.

Быть одетым по такой моде именовалось тогда "a lа calicot" ["по-калькуттски" (франц.) - по названию выделывавшегося в Индии и модного в Париже в первой половине прошлого века коленкора].