Хаим Граде - Синагога и улица

— Конечно, ты не слыхал! Ты занят тем, что каждый день ходишь в синагогу, куда я не заглядываю даже в Судный день, — щелкнул длинными пальцами Мулик, вытянув вперед свою бледную холеную руку. — Ты хотя бы понимаешь, почему президент Польши приехал сейчас в Вильну?

— Почему? — спросил Гавриэл и посмотрел на сестру, сидевшую опустив голову.

— Президент Польши приехал сейчас в Вильну подстрекать поляков и разжигать в них шовинизм. Панская Польша готовит нападение на Советский Союз, чтобы оторвать от него Восточную Украину и Восточную Белоруссию и объединить их с Западными, которые уже стенают под польским игом. Панскую Польшу не устраивает, что Украинская и Белорусская Республики, входящие в состав Советского Союза, живут свободно и счастливо, в то время как на польской стороне те же самые народы порабощены и страдают от нужды, — подвел итог Мулик. И спросил полунасмешливо-полусерьезно, не хочет ли Габик принять участие в неразрешенной контрдемонстрации во время проправительственной манифестации и военного парада, которые будут проводиться в городе в честь президента Польши?

Асна растерянно молчала. Гавриэл тоже онемел. Он чувствовал, как его виски холодеют от страха из-за того, что его сестра связалась с коммунистом. По внешнему виду брата и сестры Мулик понял, как они напуганы, и презрительно улыбнулся их мелкобуржуазной трусости. Потом сделал вид, что рассмеялся, и сказал, что пошутил. Ему прекрасно известно, что они не борцы за революционный пролетариат. После этого, Мулик сразу же ушел в темноту ночи. В оконные стекла бил сырой снег. Брат и сестра еще долго сидели, погруженные в печальное молчание. Оба думали о матери, которая еще не вернулась домой после беготни по должникам отца. В тишине большой комнаты им казалось, что старая мебель тоже погружена в печальные мысли.

— Ты можешь гулять с кем хочешь и выходить за кого хочешь, но не за него. Жалко маму, — прошептал Гавриэл с такой глубокой обеспокоенностью, как будто внезапно повзрослел на двадцать лет.

Асна ответила со слезами в голосе, что любит Мулика и не хочет выходить замуж ни за кого другого. Она терпеть не может, с позволения сказать, «золотую молодежь», этих болтунов, франтов и прожигателей жизни, которые вылупляют на каждую девушку свои глупые телячьи глаза. Мулик — серьезный человек, очень начитанный, и он предан ей. Она верит, что он еще поменяет свои взгляды. Ведь он не член Коммунистической партии. Он только сочувствующий. Если бы он всерьез верил во все, что говорит, то выбрал бы себе девушку, состоящую в партии. Гавриэл слушал и думал, что каждое слово, произносимое сестрой, противоречит следующему ее слову. Однако в одном он был с ней согласен: мама не должна об этом знать, точно так же, как родители Мулика не знают, что их сын — нелегальный левый активист. С этого вечера брат ходил повзрослевший и озабоченный судьбой сестры и больше не злился на маму.

Взыскиваемых долгов госпоже Раппопорт уже не хватало на себя и на детей. Поэтому она начала приторговывать полотняными мешками, новыми и использованными. Ее покупателями были те же самые зерноторговцы, что вели торговые дела с ее мужем. Человек, нанятый на улице, переносил эти мешки от продавщицы к покупателям. Мать несколько раз говорила детям, что им стоит переехать из богатого двора, расположенного на Портовой улице [191] Современное литовское название — Pamėnkalnio. , в бедный район, в квартиру поменьше, где квартплата будет в два раза ниже. Дети соглашались, но Басшева все-таки не торопилась с переездом. Ей не хотелось расставаться ни с чем из того, что напоминало ей о счастливых годах, прожитых с мужем. Каждое утро она возвращалась с улицы промокшая или засыпанная снегом и замерзшая. Сын с болью в сердце смотрел на мать, которая всего год назад выглядела его старшей сестрой. Теперь ее лицо осунулось и пожелтело, волосы поседели, глаза погасли. Гавриэл хотел помочь ей в торговле, при покупке и продаже мешков, но мать строго ответила, что не даст ему предлога, чтобы не учиться. При этом она улыбнулась вымученно и ласково, как во время тяжелого поста в Судный день, когда он был еще маленьким мальчиком, сидел рядом с ней в женском отделении синагоги и время от времени прерывал ее посреди молитвы или чтения тхинес.

Однажды утром Асна разбудила брата, сама еще одетая в ночную рубашку и наброшенный на плечи домашний халат. Она, дрожа, прошептала, чтобы он сразу же зашел к матери.