Хаим Граде - Синагога и улица

Страдания смягчили упрямство реб Хизкии, так полоса железа размягчается в кузнечном огне. Поэтому слова старшей дочери сильно напугали его, тем более что и аскет реб Иоэл посоветовал взять обратно в свой дом младшую дочь, пока не поздно. Отец согласился принять Итку назад, и реб Шефтл Миклишанский тоже взял ее обратно на работу в свой скобяной магазин.

В городских садах и по берегам рек ранняя осень уже обожгла края листьев на концах веток. Светло-желтый, огненный цвет ворвался в зеленую чащу кустов и деревьев. Но в дебрях еврейских задворков и переулков, где никакая зелень не растет, о приходе осени возвещает шофар, трубящий в месяце элул. Он вдувает в переулки холодный сырой ветер и привносит в сердца болезненный надрыв. Глаза засматриваются в небо и сосут из облаков мутную печаль. Летом синагогальный двор пустовал и сиял в солнечном свете голубой краской оконных рам и белой штукатуркой стен. Теперь же он выглядел грязным от дождевой влаги, но был полон молящихся, деревянных прилавков продавцов книг и стоящих на ступенях попрошаек. Вокруг прилавков рядом с Городской синагогой стояли евреи и покупали молитвенники на Дни трепета. Кто-то торговался по поводу синего бархатного мешочка для талеса. Сгорбленная морщинистая старуха листала своими длинными худыми пальцами сборник тхинес так нежно, словно гладила головку своего маленького внука. Рядом стоял мальчик и восхищенно рассматривал большой витой шофар, лежащий между стопками святых книг, как баран, запутавшийся рогами в кустах, в то время как праотец наш Авраам готовился принести в жертву сына своего Исаака.

Во дворе Лейбы-Лейзера тоже ощущали приход осени по тому, как бледнел солнечный свет, который уже не обжигал и не слепил. Однажды утром, когда соседи разошлись по мастерским, по лавкам и на рынок, посреди пустого двора стояла жена садовника Грася. На ее высоком, бледном, выпуклом лбу всегда было много мелких морщинок, а в эту минуту он еще больше сморщился от удивления: с закопченной до черноты стены рядом с окном, темным и кривым, слепо смотрел четырехугольник еще одного окна, теперь замурованного кирпичом и заштукатуренного. Грася никогда его прежде не замечала и спрашивала себя, почему солнце освещает это замурованное окно, а не окно со стеклами? Хотя, как выяснилось из истории с чертями, стучали в стену совсем не черти, а жена обивщика, Грася все еще верила во всякие необычайные вещи. Например, в то, что за замурованным окном наверняка живет человек, покрытый паутиной, и что он выходит во двор только ночью, когда все спят. «Но кто он, этот покрытый паутиной человек, скрывающийся в темноте?» — спросила себя Грася и тут же вздрогнула, услышав плач из квартиры, в которой жил бывший заскевичский раввин.

Посреди своей комнаты стоял, нелепо раскинув руки и приподняв плечи, аскет реб Йоэл, как будто опасаясь, что низкий потолок над его головой вот-вот опустится еще ниже и ему придется подпирать потолочные балки собственными плечами. Напротив него стояла раввинша Гинделе в рыночном фартуке, поставив на пол две полные корзинки с яйцами. Гинделе жаловалась на судьбу, на то, что ей приходится десятки раз за день, сбивая ноги, подниматься и спускаться по ступенькам, чтобы продать свой товар. Сначала покупательницы смотрят, прищурив глаз, как через увеличительное стекло, свежее ли яйцо и сияет ли оно на солнце. Потом они торгуются и требуют от нее клятвы, что она не завышает цену.

— Я им говорю, что мой муж — раввин, а я — раввинша, и я не буду клясться даже по поводу правды [126] Согласно принятому в иудаизме толкованию, третья из Десяти заповедей («Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно; ибо Господь не оставит без наказания того, кто произносит имя Его напрасно», Шмот [Исход], 20:6) запрещает давать клятву, среди прочего, по поводу вещей, истинность которых и так очевидна. . Мне можно верить на слово. А они мне отвечают, что прошлое в счет не идет. Теперь вы — торговка яйцами, а не раввинша. Вы для нас не большая аристократка, чем все прочие торговки вразнос. — И Гинделе снова заходится в горьком плаче, говоря, что лучше бы домохозяйки считали ее попрошайкой, а не торговкой бакалейным товаром или фруктами.

Когда нищенки приходят просить то, что им нужно, домохозяйки не велят им приходить через неделю. Домохозяйка прекрасно знает, что нищенка может так наорать на нее, что на улице станет черно от людей. Но когда приходит она, Гинделе, и просит заплатить долг, говоря, что не может ждать еще неделю, потому что должна расплатиться с оптовиками, покупательница начинает орать на нее: «Разве можно, согласно святой Торе, сдирать живьем шкуру из-за долга? Вы ведь раввинша в парике!» Когда с ней не хотят расплачиваться, то вдруг вспоминают, что она раввинша.