Редьярд Киплинг - Свет погас

- Чего не сказал? Господи, да брось ты волноваться попусту, лучше поцелуй меня еще разок.

Он начал понимать, уже не в первый раз за свою жизнь, что поцелуи подобны медленно пьянящему зелью. Чем больше их вкушаешь, тем больше хочется. Бесси тотчас поцеловала его и шепнула:

- Я до того рассердилась, что стерла эту картину скипидаром. Но вы на меня не сердитесь, правда?

- Что? Ну-ка повтори!

Он стиснул ее запястье.

- Я ее проскипидарила и соскоблила ножом, - поговорила Бесси, запинаясь. - Думала, вы нарисуете другую, такую же в точности. Ведь вы нарисовали другую? Ой, пустите руку, мне же больно.

- Осталось от нее хоть что-нибудь?

- Н-ничего, почитай, даже никакой видимости. Вы уж извините... я не думала, что это вас так разогорчит. Я хотела только пошутить. Вы не будете бить меня?

- Бить тебя! Нет! Но мне надо подумать.

Он все еще стискивал ее запястье и стоял, устремив невидящие глаза на коврик. Потом тряхнул головой, как норовистый бычок, который порывался бежать, но получил удар кнутом по носу и вынужден снова покорно плестись на бойню. Много недель он отгонял прочь самую мысль о Меланхолии, потому что она была частью его погибшей жизни. Когда же Бесси вернулась к нему и появились хоть какие-то виды на будущее, Меланхолия - еще более прекрасная в его воображении, чем некогда на холсте, - воскресла вновь. Она могла бы приумножить его доходы, что позволило бы ему ублажать Бесс и окончательно выкинуть из головы Мейзи; а кроме того, он вкусил бы почти забытое наслаждение успехом. И вот теперь, из-за глупости зловредной девчонки, впереди не осталось ничего - даже надежды когда-нибудь привязаться к этой самой девчонке всерьез. Но всего ужасней то, что он, введенный в заблуждение, выглядел тогда смешным в глазах Мейзи. Женщина способна простить мужчину, который погубил ее работу, дело всей ее жизни, если только он дарит ей свою любовь; мужчина может простить всякого, кто погубит его единственную любовь, но никогда не простит уничтожения своей работы.

- Пст... пст... пст, - процедил Дик сквозь зубы, потом тихонько рассмеялся. - Это дурной знак, Бесси, и - ежели принять в соображение многое множество разных обстоятельств - поделом мне такая кара за все, что я натворил. Разрази меня гром! Вот почему Мейзи от меня убежала. Подумала, наверное, что я совсем рехнулся, - и винить ее не приходится! Картина погибла безвозвратно - ведь так? Что же побудило тебя это сделать?

- Больно уж я тогда осерчала. Но теперь другое дело... теперь я горько жалею об ней.

- Сомнительно... но все равно, это уже не имеет значения. Я сам виноват, потому что совершил ошибку.

- Какую ошибку?

- Этого тебе не понять, моя дорогая. Боже всемогущий! Подумать только, презренный комок грязи вроде тебя оказался на моем пути и выбил меня из седла!

Дик разговаривал сам с собой, а Бесси судорожно пыталась высвободить руку от его крепкой хватки.

- Я не комок грязи, вы не смеете так меня обзывать! Я сделала это, потому что ненавидела вас, но теперь я жалею, потому... потому что вы...

- То-то и оно - потому что я слепой. Нет ничего превыше деликатности в житейских мелочах.

Бесси разразилась рыданиями. Она не могла стерпеть, чтоб ее удерживали против воли; ей было страшно видеть слепое лицо, его странное выражение, и к тому же она жалела, что ее величайшая месть вызвала у Дика только смех.

- Хватит плакать, - сказал Дик и обнял ее снова. - Ты ведь просто-напросто хотела поступить по справедливости.

- Я... я не комок грязи, и ежели вы станете так меня обзывать, я больше никогда не приду.

- Ты не знаешь, что ты со мной сделала. Я не сержусь - право же, ничуть. Помолчи минутку.

Бесси съежилась в его объятиях. А он первым делом подумал о Мейзи, и мысль эта была невыносима, словно кто-то прижег ему раскаленным железом кровавую рану.

Для мужчины не проходит безнаказанно попытка сблизиться с испорченной женщиной. Первая горечь - первое чувство утраты, это лишь пролог к пьесе, потому что бесконечно справедливое провидение, которое тешится, заставляя людей страдать, предопределило, дабы мучения неотвратимо возобновлялись, и притом в пору высшего блаженства. Такую боль равно обречен изведать всякий, кто отринул свою единственную любовь или сам был ею отринут, а потом, среди ласк новой подруги, принужден это осознать. Лучше остаться в одиночестве и страдать только от одиночества, пока есть возможность отвлечься, занимаясь повседневной работой. Когда же потеряно и это средство, такого человека остается лишь пожалеть и предоставить самому себе.