Густав Майринк - Белый Доминик

И сейчас только мы вдвоем - она по ту сторону, а я здесь, на земле знали об этом, и эта тайна так глубоко нас соеди- няла, что я не ощущал смерть Офелии как ее телесное отсутс- твие.

Когда я представлял себе, что она могла бы покоиться не здесь, а на городском кладбище, под надгробным камнем, окру- женная покойниками, оплакиваемая своими родными, эта простая мысль как острый клинок, вонзалась в мою грудь и отгоняла ощущение духовной близости с ней в необозримые дали.

Вскоре я приобрел твердую уверенность в том, что неопре- деленное чувство, говорящее, что смерть - это только темная преграда, а не непреодолимая бездна между видимым и невиди- мым, превратится в ясное знание, если люди будут хоронить близких не на общественных кладбищах, а в местах, доступных и известных только им одним.

Если мое одиночество становилось слишком острым, я вспо- минал ночь, когда я предал земле тело Офелии. И мне казалось, что я похоронил тогда сам себя, и теперь я - только призрак, блуждающий по земле и не имеющий ничего общего с обычными людьми из плоти и крови.

Бывали мгновения, когда я говорил себе: ты - это больше не ты; какое-то другое существо, чье рождение и бытие отделено от тебя веками, неудержимо, все глубже проникает в тебя, зав- ладевает твоей оболочкой, и вскоре от тебя вообще ничего не останется, кроме воспоминания, свободно парящего в мире прош- лого, которое будет для тебя опытом совершенно незнакомого тебе человека.

"Это первопредок воскресает во мне, " - понимал я. Когда я смотрел на облака, часто перед моим взором вставали картины незнакомых стран и неизвестных пейзажей, день ото дня становившихся все более отчетливыми.

Я слышал слова, которые я улавливал каким-то внутренним органом, и они казались мне понятными. Я воспринимал их как земля принимает и хранит семя, чтобы затем взрастить его. Я переживал их так как будто кто-то говорил мне:

"Однажды ты поймешь эти слова во Истине. "

Эти слова исходят из уст странно одетых людей, которые кажутся мне старыми знакомыми, хотя я, конечно, не мог ви- деть их в этой жизни. Хотя эти слова возникают где-то очень далеко, в давнем прошлом, они настигают меня, внезапно заново рождаясь в настоящем. Я вижу устремленные в небо горные цепи, чьи ледяные пики бесконечно тянутся все выше и выше, за пелену облаков.

"Это - крыша мира, - говорю я себе, - таинственный Тибет". Потом появляются бескрайние степи с верблюжьими каравана- ми; азиатские монастыри, затерянные в одиночестве; жрецы в желтых одеждах с буддийскими ритуальными мельницами в руках; скалы, в которых высечены гигантские статуи сидящего Будды; речные потоки, которые, казалось, появлялись из бесконечности и текли в бесконечность; берега страны лесовых холмов, чьи вершины были плоские, как столы, как будто их скосили чудовищной ко- сой.

"Это страны, вещи, люди, - думал я, - которые, должно быть, видел основатель моего рода, когда он еще странствовал по земле. Сейчас, когда он вселяется в меня, его воспоминания становятся также и моими. "

Когда по воскресеньям я встречал молодых людей - моих ро- вестников, и был свидетелем их влюбленности и жизнерадостнос- ти, я прекрасно понимал то, что они переживали, но внутри ме- ня царил абсолютный холод. Это не был холод, который сковывает, как память о переживании мертвящей боли, но это и не был холод старости, в которой слабнут жизненные силы.

И однако я чувствовал в себе властного древнего старца, чье присутствие ни на миг не оставляло меня. И часто, когда я смотрел на себя в зеркало, меня пугало смотревшее на меня от- туда юное лицо, без малейших признаков прожитых лет. Во мне отмерли только те связи, которые привязывают людей к радостям земной жизни, сам же холод во мне исходил из других невидимых регионов, из далекого мира, который есть родина души моей.

Тогда я еще не мог правильно определить то состояние, в котором находился. Я не знал тогда, что это было то самое за- гадочное и магическое превращение, описание которого можно часто встретить в житиях христианских и других святых, при том, что обычно глубина и жизненная значимость этого остаются непонятыми.

Я не чувствовал никакой тоски по Богу - почему, я сам не знал да, впрочем, и не старался найти этому какое-либо объяс- нение.

Раскаленная жажда ненасытного стремления к Богу, о кото- ром говорят святые и которое, по их словам, выжигает все зем- ное, была мне незнакома ведь все, к чему я стремился, назы- валось словом "Офелия", а уверенность в ее постоянной близости не на миг не покидала меня.