Габриэль Маркес - Недобрый час

- Даже голова заболела, - сказал он, пытаясь описать жене овладевшее им беспокойство.

Утро было солнечное. Река впервые за несколько недель перестала казаться угрожающей и пахнуть невыделанными кожами. Судья Аркадио отправился в парикмахерскую.

Пол был до блеска натерт мастикой, а зеркала начищены свинцовыми белилами. Пока судья усаживался, парикмахер начал протирать их тряпкой.

- Понедельников не должно быть на свете, - сказал судья.

Парикмахер начал его стричь.

- Во всем виноваты воскресенья, - сострил он. - Не будь воскресений, не было бы и понедельников.

Судья Аркадио закрыл глаза. На этот раз, после двенадцатичасового сна, бурного акта любви и долгого пребывания в ванне, ему не в чем было упрекнуть воскресенье. Однако понедельник выдался тяжелый. Теперь, кода часы на башне кончили бить девять и слышно было только постукивание швейной машины в соседнем доме, судью Аркадио бросило в дрожь от нового предзнаменования безмолвия улиц.

- Призрак какой-то, а не городок, - сказал он.

- Как вы хотели, чтобы было, так и стало, - отозвался парикмахер. - К этому часу по понедельникам меня всегда бывало пострижено не меньше пяти клиентов, а сегодня вы первый.

Судья Аркадио открыл глаза и бросил взгляд на отраженную в зеркале реку.

- "Вы"... - повторил он вслед за парикмахером и спросил: - А кто это "мы"?

- Вы, - неуверенно сказал парикмахер. - До вас наш городок был такой же дерьмовый, как остальные, а сейчас он стал хуже остальных.

- Ты говоришь мне это, - возразил судья, - только потому, что знаешь: я ко всем этим делам не имел никакого отношения. Осмелился бы ты, - без всякого раздражения спросил он, - сказать это же самое лейтенанту?

Парикмахер признал, что не осмелился бы.

- Вы не знаете, - сказал он, - что такое подниматься каждое утро и ждать, что сегодня тебя убьют, и так проходит десять лет - ты ждешь, а тебя все не убивают.

- Не знаю, - подтвердил судья Аркадио, - и знать не хочу.

- Делайте все, что в ваших силах, - сказал парикмахер, - чтобы не узнать этого никогда.

Судья опустил голову, а потом, после долгого молчания, спросил:

- Знаешь, что я тебе скажу, Гвардиола? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Лейтенант пускает в городке корни. И пускает их с каждым днем все глубже, потому что открыл для себя удовольствие, от которого, когда его узнаешь, невозможно отказаться: мало-помалу и без шума он богатеет.

Парикмахер молчал, и судья Аркадио заговорил снова:

- Готов поспорить, что больше на его счету не будет ни одного убитого.

- Вы так думаете?

- Ставлю сто против одного, - сказал судья. - Мир для него сейчас всего выгоднее.

Парикмахер перестал стричь, подвинул кресло назад и, не говоря ни слова, сменил простыню. Когда он наконец заговорил, голос его звучал немного удивленно.

- Странно, что это говорите вы, - сказал он, - и еще более странно, что вы говорите это мне.

Если бы судье Аркадио позволила его поза, он пожал бы плечами.

- Я говорю это уже не в первый раз, - заметил он.

- Но ведь лейтенант ваш лучший друг, - сказал парикмахер.

Он говорил, понизив голос, и голос его звучал теперь напряженно и доверительно. Казалось, что парикмахер поглощен работой, а выражение лица у него было как у малограмотного человека, ставящего свою подпись.

- Скажи мне, пожалуйста, Гвардиола, - значительно спросил судья, - что ты обо мне думаешь?

Парикмахер, уже начавший его брить, помедлил, прежде чем ответить.

- До этого разговора я думал, что вы человек, который знает, что уйдет, и хочет уйти.

- Думай так и впредь, - улыбнулся судья.

Он дал побрить себя с таким же мрачным безразличием, с каким позволил бы себя обезглавить. Пока парикмахер тер ему подбородок квасцами, пудрил его и чистил ему одежду мягкой щеткой, глаза судьи Аркадио оставались закрытыми. Снимая с него простыню, парикмахер, словно невзначай, сунул ему в карман рубашки сложенный лист бумаги.

- Только в одном вы ошибаетесь, судья, - сказал он. - У нас в стране еще будет заваруха.

Судья Аркадио огляделся - ему хотелось удостовериться в том, что они в парикмахерской по-прежнему одни. Палящее солнце, постукиванье швейной машинки и тишине позднего утра и неумолимый понедельник вызывали у него такое чувство, будто они с парикмахером одни в городке. Он вытащил из кармана засунутый туда лист и стал читать.

Парикмахер, повернувшись к нему спиной, наводил порядок на столике.

- "Два года обещаний, - процитировал он по памяти. - И все то же чрезвычайное положение, та же цензура, те же чиновники".