Пока врач смотрел на шкалу прибора, падре оглядывал комнату с тем наивным любопытством, какое вызывают обычно приемные врачей. На стенах висели пожелтевший диплом, литография фиолетовой девочки с разъеденной голубой щекой и картина с изображением врача, оспаривающего у Смерти обнаженную женщину. В глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в белый цвет, стоял шкаф с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У окна стоял застекленный шкаф с инструментами, рядом - два таких же с книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата.
Лицо доктора Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило ничего.
- В этой комнате не хватает святого, - пробормотал падре.
Доктор обвел взглядом стены.
- Не только здесь, - сказал он. - Во всем городке.
Он положил тонометр в кожаный футляр, энергичным рывком задернул "молнию" и продолжал:
- Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее.
- Я так и думал, - отозвался священник и немного удивленно добавил: Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо в октябре.
Падре Анхель начал медленно спускать рукав. Его заштопанная сутана, рваные ботинки и обветренные руки с ногтями будто из обожженного рога позволяли в этот момент увидеть самое существенное: что он человек крайне бедный.
- И все-таки, - сказал врач, - ваше состояние меня беспокоит. Надо
- Что поделаешь, господь взыскателен, - сказал падре.
Повернувшись к нему спиной, доктор посмотрел в окно на темную реку.
- Интересно, до каких же пределов? - сказал он. - Неужели богу угодно, чтобы кто-то девятнадцать лет подряд старался заковать чувства людей в панцирь, ясно при этом сознавая, что внутри все остается по-прежнему? - И после долгой паузы продолжал: - А не кажется ли вам в последние дни, что плоды ваших неустанных трудов начинают гибнуть у вас на глазах?
- Мне это кажется каждую ночь на протяжении всей моей жизни, - ответил падре. - И потому я знаю, что утром должен приняться за работу с еще большим усердием.
Он уже встал.
- Скоро шесть, - сказал он и направился к двери.
Врач у окна не шевельнулся, и все же казалось, будто он, когда начал говорить, вытянутой рукой преградил священнику дорогу:
- Падре, как-нибудь ночью, положа руку на сердце, спросите себя, не пытаетесь ли вы лечить моральные раны пластырем.
Падре Анхель не мог скрыть страшного приступа удушья, сдавившего ему грудь.
- В час кончины, - сказал он, - вы узнаете, доктор, сколько весят эти ваши слова.
Он пожелал доктору спокойной ночи и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
Ему никак не удавалось сосредоточиться на молитве. Когда он уже запирал церковь, Мина подошла к нему и сказала, что за два дня поймалась только одна мышь. У него было впечатление, что мыши в отсутствие Тринидад очень расплодились и теперь грозят подточить самое основание храма, хотя Мина ставит мышеловки, отравляет сыр, разыскивает следы помета и заливает асфальтом новые норы - ей помогал их находить сам падре.
- Вложи в свой труд хотя бы немного веры, - сказал он, - и мыши пойдут в мышеловки, как овечки.
Он долго ворочался на голой циновке, прежде чем уснул. Нервы его от долгого бодрствованья были напряжены до предела, и он с неумолимой остротой ощущал горькое чувство поражения, которое заронил в его сердце доктор. Это чувство, беготня мышей в храме и гробовая тишина комендантского часа с неодолимой силой увлекали его в водоворот того воспоминания, которого он больше всего страшился.
Его, только недавно прибывшего в городок, разбудили среди ночи, чтобы он дал последнее напутствие Норе Хакоб. В спальне, готовой принять ангела смерти - там уже не осталось ничего, кроме распятия, повешенного над изголовьем кровати, и ряда пустых стульев у стен, - он выслушал трагическую исповедь, спокойную, точную и подробную. Умирающая рассказала, что ее муж, Нестор Хакоб, не отец девочки, которую она только что родила. Падре Анхель согласился дать ей отпущение грехов, только если она повторит свой рассказ и произнесет слова покаянья в присутствии мужа.
X
Повинуясь энергичным командам директора цирка, рабочие вырвали из земли шесты, и со звуком, похожим на жалобный свист ветра среди деревьев, купол шапито величественно опал. Когда взошло солнце, все уже было упаковано, мужчины грузили на баркасы зверей, а женщины и дети завтракали на сундуках. Раздался первый гудок, и следы очагов на пустыре остались единственным свидетельством того, что через городок прошло нечто похожее на доисторическое животное.
Читать дальше