Чарлз Метьюрин - Мельмот скиталец

каких это стоило мне усилий! - и тем не менее я все же отвечал ему со

всей горечью, которая сопутствует вынужденной учтивости. Все, однако,

обошлось хорошо. Семья моя, как видно, была довольна тем, что я

взялся за ум. Совершенно измученный всем, что случилось, отец рад был

восстановить мир любою ценой. Мать, еще больше, чем он, ослабевшая от

борьбы собственной совести с настояниями духовника, заплакала и

сказала, что она счастлива. Уже месяц, как воцарился покой, но покой

этот обманчив. Они думают, что я покорился, но на самом деле...

* * * * * *

Правду говоря, одной власти духовника в семье было бы

достаточно, чтобы ускорить мое решение. Он поместил тебя в монастырь,

но неутомимому прозелитизму церкви этого было мало. Его растущее

влияние привело к тому, что даже дворец герцога Монсады стал походить

на обитель. Моя ма-ть сделалась настоящей монахиней, вся ее жизнь

уходит на то, чтобы вымаливать прощение греха, за который духовник

едва ли не каждый час накладывает на нее новое наказание. Отец мой то

дает волю своим чувствам, то вдруг становится суровым и строгим - он

мечется между земными страстями и помыслами о жизни вечной;

доведенный до отчаяния, он начинает осыпать горькими упреками мою

мать, а вслед за тем вместе с ней налагает на себя тягчайшую

епитимью. Если религия подменяет внутреннее исправление человека

внешними строгостями, то не говорит ли это о том, что в ней есть

какой-то изъян? Меня тянет приникать в суть вещей, и если бы мне

удалось добыть книгу, которую они называют Библией (хоть они и

утверждают, что в ней содержатся слова Иисуса Христа, они никогда не

позволяют нам в нее заглянуть), то мне кажется... впрочем, это

неважно. Слуги и те выглядят in ordine ad spiritualia {[Настроенными]

на духовный лад (лат.).}. Они разговаривают между собой шепотом,

крестятся, услыхав бой часов; они осмеливаются говорить, не стесняясь

даже меня, что слава господа бога и пресвятой церкви умножится от

того, что отец мой должен будет принести в жертву ее интересам всю

свою семью.

* * * * * *

Лихорадка моя прошла. Не было минуты, когда бы я перестал думать

о тебе. Меня уверили, что у тебя есть возможность отречься от

принесенных тобой обетов, сказать - так мне советовали, - что ты был

вынужден совершить этот шаг под действием угроз и обмана. Знаешь,

Алонсо, мне легче согласиться, чтобы тебя сгноили заживо в стенах

монастыря, чем видеть тебя живым свидетелем позора нашей матери. Но

мне сказали, что отречься от твоего обета ты можешь и на светском

суде: если это действительно так, тебя все равно освободят, и я буду

счастлив. Не беспокойся относительно могущих быть расходов - я их

оплачу. Если у тебя хватит решимости, то я не сомневаюсь, что в

конечном счете мы победим. Я говорю "мы", потому что я не буду знать

ни минуты покоя до тех пор, пока не наступит твое освобождение.

Употребив на это половину годичного содержания, я подкупил одного из

слуг, брата монастырского привратника, и он передаст тебе это письмо.

Ответь мне через него же - это самый надежный способ, при котором все

останется в тайне. Насколько я понимаю, ты должен письменно изложить

свое дело, и послание это будет передано адвокату. Оно должно быть

очень резким и решительным, но помни: ни слова о нашей несчастной

матери; мне стыдно говорить эти слова ее сыну. Сумей как-нибудь

достать бумагу. Если это окажется почему-нибудь трудным, то бумагу я

добуду и тебе перешлю, но для того чтобы не возбуждать подозрений и

не слишком часто прибегать к услугам привратника, лучше постарайся

достать ее сам. Ты можешь найти предлог, чтобы попросить ее в

монастыре, скажи, например, что собираешься писать исповедь, а я

позабочусь о том, чтобы все было сохранено и доставлено куда надо. Да

хранит тебя бог, только не бог монахов и духовников, а бог живой и

милосердный

Любящий тебя брат

Хуан де Монсада".

Вот что содержалось в записках, которые по частям время от времени передавал мне привратник. Первую из них я проглотил, как только успел прочесть, все остальные я сумел сразу же уничтожить: моя работа в лазарете предоставляла мне большую свободу.

Дойдя до этой части рассказа, испанец был сам не свой, должно быть, не столько от усталости, сколько от волнения, и Мельмот уговорил его прервать рассказ на несколько дней, на что тот охотно согласился.