Франк Геллер - Тысяча вторая ночь

— Разве я сказал: «Здесь живет он?»

— Да. В доме в глубине парка.

Мистер Грэхэм бессмысленно заморгал, как человек, потерявший опору.

— Если бы не физиологическая нелепость этого предположения, я сказал бы, что вы еще усваиваете пальмовую водку, — заметил Филипп Коллен. — Лучше всего вам сейчас же отправиться домой и подкрепиться столь пророчески предсказанным вами сразу после ленча обедом.

— Разве я предсказал обед?

— Да, и предсказание ваше гласило: consommй princesse, копченая лососина, бараньи котлеты, салат, фрукты. По словам слуги, вы попали точка в точку.

Мистер Грэхэм плотоядно причмокнул губами:

— Предсказав такой обед, я, во всяком случае, сделал доброе дело.

— Вы его сделали. Кроме того, вы предсказали, что это будет ваш первый и последний обед в гостинице, что, надеюсь, не подтвердится.

Непосредственно после пророчески предвосхищенного обеда мистер Грэхэм, сказав своим друзьям что-то невнятное, встал и исчез. Это случилось сразу после заката. Уже сгустилась черно-бархатная мгла. Пальмовые листья вырезывались клиньями на звездном небе. Франко-англо-германское общество с любопытством глядело на мистера Грэхэма. В течение всего обеда мистер Грэхэм, к величайшему их удивлению, разговаривал с арабом-слугою по-арабски; то был не особенно чистый арабский язык, но все-таки его можно было понять. Он уклонился от объяснений, где и когда усвоил он этот язык.

Вскоре после ухода Грэхэма друзья пошли за ним в его комнату, но там его не нашли.

После двухчасового отсутствия они стали искать его кругом и на базарной площади, где под покровом темноты развертывались пестрые бытовые узоры. Но там они его не нашли, как не нашли его и в полночь, вернувшись в отель.

Утреннее солнце озарило ту же ситуацию. Грэхэма не было. Он исчез.

Во имя святого милосердого Бога!

Как курильщик в поисках утешения кидается к дурманной отраве гашиша, так я, Ибрагим, сын Салиха, хватаюсь за перо. Йя хасра!

Не льщу себя надеждой, что детища духа моего будут напечатаны и что изящное их мастерство будет встречено восхищением. Йя хасра! Этому не бывать! В долгой жизни моей я был свидетелем литературного успеха многих писателей, мне же, как соловью, всегда подобало оставаться в тени. Как соловей, я пел в тени, и почти тысячу ночей подряд я был незаметней, чем кто-либо, благодаря Баширу, сыну Абдаллы, чье имя да будет проклято! Да, воистину я оставался в тени. Итак, не в чаянии славы и успеха я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, но для замиренья мыслей, подобно врагам обступившим меня со всех сторон. Мысли клокочут и говорят: «Ну что ж, Ибрагим, сын Салиха! Так вот она, твоя судьба! Ты, знающий Коран наизусть, от первой до последней буквы, ты, сочинявший человеконенавистнические стихи, достойные язвительного Абуль Ала Эль Маари, и веселые застольные песни, достойные распущенного Хафиза, ты, призывавший сыновей пророка к борьбе с неверными и в то же время посвятивший французскому президенту стихотворение, напечатанное на четвертой странице «Petit Tunisien», ты будешь удавлен шелковым шнурком из-за того, что женщина оказалась неискусной рассказчицей! Ха-ха, Ибрагим, сын Салиха! Разве ты сам не сказал в стихотворении, достойном Насири Хосру: «Речь женщины подобна струе фонтана: на мгновение она вздымается на высоту; она течет, течет, но никогда не наполнит до краев бассейна». И ты, сказавший это, ты, сознающий неизмеримое превосходство мужчины над женщиной, ты позволил женщине девятьсот девяносто девять ночей вертеть языком и возлагал на нее свои надежды. Будь счастлив, если это не повредит твоей посмертной славе!» Так неистовствуют мысли, и, чтоб спугнуть их, я извлекаю словесный меч и взнуздываю коня красноречия, хотя мне известно, что прежде, чем забрезжит рассвет, я буду брести пустынной тропой смерти. Йя хасра! Самой пустынной из всех тропой! Ибо если женщина и толстый англичанин поневоле разделяют сейчас мое общество, то скоро мы вынуждены будем разлучиться, поскольку я рассчитываю войти в рай.

Я родился в оазисе Нефта, невдалеке от Тозера, и вырос среди населения еще более невосприимчивого к благозвучию стихов, чем жители Тозера. Об искусстве пользоваться жизнью жители этих двух оазисов имеют приблизительно одинаковое представление. Маслянистое блюдо «кускус» и глоток воды — вот что они называют обедом; чашка кофе — вот предел наслаждения и неги. Вскоре услышал я внутренний голос, возвестивший, что здесь мне не место. Но из уважения к традициям до тридцатидевятилетнего возраста я оставался в оазисе и зарабатывал свой хлеб пением былин и выращиванием пальм. Но вскоре тоска моя стала нестерпимой. Я продал немногое, что имел. Провожаемый оскорблениями родичей, я покинул Нефту и больше туда не возвращался. Лучше бы мне не видеть и Тозера! Как я был глуп, что не остался в цивилизованных странах! Но поздно раскаиваться бесхвостому шакалу, когда уже захлопнулась дверца капкана. Мектуб! Так было предначертано!