Анатолий Землянский: После града [Маленькие повести, рассказы]

Берестинский не знал, что исполнял Чесов, но искры проникли и в него, и в сухого, как мумия, хозяина. Они заставили выйти из боковой двери молодую, пикантно одетую девушку с челкой до самых бровей и, кажется, заметно разгладили злые сборки у рта седой фрау.

Когда они с солдатом уходили, хозяин, хозяйка и девушка (видимо, это была их дочь) стояли как в почетном карауле, не проронив ни слова.

Вспоминая об этом случае, Берестинский каждый раз досадовал на себя, что не решился спросить у Чесова название исполненной им вещи и имя композитора. А тогда, зайдя в клуб и вслушавшись в музыку, он почувствовал, что в него врываются те самые звуки. И он обрадовался, как мальчишка. Он влюбленно смотрел на долговязого солдата, на его длинные пальцы, метущуюся голову, на сапог, закрывший собой педаль, зная, что теперь-то он получит наконец ответ на вопрос, который постеснялся когда-то задать Чесову.

Выждав, когда в пустом зале совсем угаснет музыка, он спросил:

— Скажите, что вы играли?

Он приветливо смотрел в молодое, чуть вытянутое лицо солдата, отмечая про себя, что, кроме густых черных бровей, ничего особенного в нем и нет. Он смотрел на солдата снизу вверх, потому что тот стоял на сцене. И наверное, еще поэтому стало ему, Берестинскому, особенно больно от слов, которые он услышал. У солдата вскинулись кверху щетки бровей, губы раздвинулись в насмешливую ухмылку:

— Простите, товарищ майор, но я не представляю, как можно не знать «Революционного этюда» Шопена.

Радостное настроение как-то мгновенно померкло, лицо обожгло горячей волной прихлынувшей крови и где-то в самых дальних клетках мозга кольнуло болью незаслуженной обиды. Болью, которую и успокоить нечем. Не станешь же этому желторотому птенцу объяснять, что лишь на семнадцатом году жизни, приехав из деревни в город на учебу в техникум, ты впервые увидел рояль. А восемнадцатилетнего, тебя уже позвала война. Она столько оставила брешей в твоем интеллекте и во всей жизни, что ты не знал, какую заделывать в первую очередь. Впрочем, ты все-таки знал с чего начинать. Ты экстерном окончил десятилетку и поступил в инженерную академию. И делал там все что мог, чтобы параллельно с учебной восполнить другие пробелы.

Но брешей было много, а ритм армейской жизни убыстрялся. И где-то, в какую-то незалатанную щель просачивалось незнание. А кое в чем это была даже не щель, а настоящая пробоина, в которую незнание било тугой и напористой струей. Что тут греха таить!..

Боль обиды он подавил усилием воли, а на вызывающий вопрос ответил двумя вопросами:

— Из какого вы подразделения?

— Из карантина.

— Фамилия?

— Чуклин.

Солдат отвечал с той же усмешкой на губах и подчеркнуто независимым тоном.

С этим Берестинский и ушел. Он не знал еще, почему так сразу уходит, но внутренне был уверен, что поступает правильно. Он не мог пока сказать, какие предпримет шаги, но не сомневался, что они будут сделаны. И он думал о них. Думал, идя из клуба в свою роту, думал, сидя у себя в канцелярии, думал, возвращаясь вечером домой.

Но домой он попал не сразу, потому что неожиданно для самого себя вернулся. Он «нашел» первый шаг и не мог не вернуться. Только вернулся он не в роту, а в штаб батальона.

Комбат посмотрел на него с удивлением, пригласил сесть. Но Берестинский сказал, что пришел лишь с одной небольшой просьбой, о причине которой предпочел бы пока не говорить.

— Это интригует, — отозвался комбат, — но я согласен. Слушаю вас.

— Я прошу, — сказал Берестинский, — чтобы при распределении людей из карантина рядовой Чуклин был направлен в мою роту.

— Что ж, учтем вашу просьбу, — согласился комбат.

«…Я догадался, товарищ майор, что не без вашей помощи попал в третью саперную. И я был уверен, что моя дерзость в клубе не останется безнаказанной. Мне показалась слишком примитивной такая форма мщения, поэтому я решил тогда, в ленинской комнате, при всех еще раз поставить вас в затруднительное положение. И я ничего другого не придумал, как попросить вас сказать свое слово о Пикассо… Да и спросил я… Помните, как я спросил? «Товарищ майор, а кто такой Пикассо?» Вы чувствовали преднамеренность вопроса, и какая-то болезненная тень пробежала по вашему лицу…»

Да, именно так все и было. Вопрос звучал настолько вызывающе, что кое-кто из присутствовавших в ленинской комнате не выдержал его фальши и пристыженно отвернулся. Но остальные все-таки видели его, Берестинского, минутное замешательство. Он, конечно, знал, что Пикассо — это современный французский художник, сложный по своей творческой манере и методу выражения мысли, но сколько-нибудь обстоятельно и последовательно говорить о Пикассо он тогда не мог. Именно это и смутило его. Смутило на какие-то секунды, но Чуклин все же торжествовал. Брови его нервно прыгали, а на тонких губах играла едва уловимая ухмылка. Всем своим видом он словно бы говорил: «Вот так, товарищ майор. Раз уж вы пожелали видеть меня в своей роте…»