Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]

Как можно было не уважить такую просьбу? И вот — я в окрестностях Зеленого Вяза. Поезд, несколько суток качавший меня на полке плацкартного вагона, уже давно ушел, над приткнувшимся к железной дороге унылым косогором быстро растаял его серый дымок.

Я стоял на пригорке, чтобы дальше было видно в сторону Зеленого Вяза. Туда убегала разбитая ненастьем дорога; черной лентой петляла она промеж озимых хлебов. А пропадала где-то там, откуда выступал негустой, по-осеннему унылый березнячок.

Из него-то, этого березнячка, и выползла — увидел я — какая-то горбатенькая и неповоротливая трехтонка. Накреняясь то вправо, то влево, то вдруг тыкаясь носом в колдобины, она шла и, казалось, принюхивалась к дороге, стараясь выбрать места потверже и понадежней.

Выглядел грузовик неказисто. Залепленный грязью, с покореженными крышками, он будто только что вышел из тяжелой фронтовой переделки.

Я успел промокнуть весь до нитки и с нетерпением ждал, когда наконец укроюсь в кабине этого грузовичка. Еще издали мне удалось рассмотреть, что рядом с шофером никого не было.

Машина с воем и фырканьем взобралась на пригорок, я «проголосовал», и шофер, поравнявшись со мной, остановил машину.

— До Сосновки не подбросишь?

— Садись, что с тобой поделаешь, — громко отозвался шофер.

Он открыл дверцу и, пока я садился, с сочувственной улыбкой рассматривал меня.

Поздоровавшись, я тоже глянул на него, но не нашел в этом парне ничего примечательного. Под реденькими, цвета вылинявшей рогожи бровями — серые глаза. Приветливые и в то же время с тенью не то разочарования, не то обиды. На висок из-под форменной армейской фуражки раскосмаченной прядью выбились светлые волосы. Лоб и щеки обветрены. Над карманом вылинявшей гимнастерки — комсомольский значок.

Встретив мой взгляд, шофер отвернулся, включил сцепление и тронул машину. Задрожав всем корпусом, трехтонка послушно покатилась под гору. На смотровом стекле еще живее закопошились серыми пузырьками дождевые капли, которые тотчас смазало «дворником».

— К вечерку-то причалим? — спросил я, отмечая про себя, что мой сосед, пожалуй, слишком молод. Правда, синеватая татуировка на запястье его правой руки говорила, казалось бы, о другом. Пронзенное стрелой сердце намекало, что перед вами не какой-нибудь мальчишка, а видавший виды «Сергей К.». В остальном же это был, по первому взгляду, совсем еще зеленый и не очень тертый жизнью юноша.

— К вечерку? — не поворачивая головы, переспросил Сергей и посмотрел на часы… — Вполне. Если, конечно, не приголубит какая-либо колдобина.

— Кто-нибудь вытащит, — бодро ответил я. — Свет не без добрых людей.

Сергей невесело улыбнулся и глянул на меня так, будто сидел перед ним не пожилой в морщинах и с проседью человек, а не успевший еще по-настоящему приглядеться к терниям жизни мамин сынок.

— А вы их много видели, добрых-то? — холодно спросил он.

— Случалось, — шутливо ответил я. — Вот и сейчас вижу.

Сергей не принял шутки, промолчал. А я опять к нему:

— Что ж ты, Сергей, так на людей обижен?

Он удивленно вскинул брови (откуда мол, тебе мое имя известно), потом глянул на татуировку, понимающе улыбнулся. Но заговорил резко и раздраженно:

— Не обижен я. За что на них обижаться? Только знаю, что каждый человек — прежде всего себе самому приятель…

Теперь в глазах его вовсю разгорелся огонек, который показался мне вначале неопределенным. Так обычно смотрит человек, если с ним обошлись черство и нечутко.

Сергей продолжал:

— Вот послали меня за сорок верст на этом драндулете. За тесом. И гляди-ка — шиш везу. На авось послали. А мне, может быть, сегодня, как глоток воды при смерти, дома надо быть. Вот и судите тут…

— Ты случаем рассержен, Сергей?..

— Случаем? — распаляясь, перебил он меня. — Да ежели хочешь, папаша, я тебе сто примеров назову. Вот третьего дня…

Сергей не договорил, что произошло третьего дня. Грузовик наш вдруг сильно накренился, запыхтел, раза два стрельнул из выхлопа и остановился. Шофер переключил скорость, и мотор заревел с новой силой. Но в ответ послышалось лишь отчаянное жужжание буксовавших задних колес. Я почувствовал, как машина, медленно оседая, все больше кренится вправо.

— Вот и приголубило, — с поразившим меня спокойствием сказал Сергей. Он с грустью посмотрел на часы, чертыхнулся и, взяв лежавшую рядом с ним замасленную кацавейку, не выключив мотора, вышел из кабины.

Крестя про себя крепкими словами дорогу, вышел и я. И тотчас убедился, что дело наше не из веселых. Машина, слишком близко подойдя к кювету, не удержалась на его размокшей кромке и сползла вниз. Хорошо еще, что кювет был старый и наполовину замытый песком. Кромка его была не обрывистой, а пологой. В ней-то и загрузло почти по самую ступицу правое колесо. Левое от пробуксовки тоже успело осесть. Мотор работал на малых оборотах, и грузовик едва заметно дрожал, будто не мог отдышаться после своего нелегкого ползания по грязи.