Роберт Музиль - Мечтатели

ли не чувственно-восторженное, у Марии - сердито-растерянное.

(Пытаясь обратить все в шутку.) Вот видите, если понадобится, я прыгну в огонь.

Мария. Как же так можно!

Ансельм (не спеша стряхивая с ладоней и одежды крохотные угольки). Да, как можно?! Я не добрый дух.

Томас, уже полностью одетый, возвращается из спальни и замечает: что-то произошло.

Томас. Что такое? Что у вас стряслось?..

Молчание.

Мне знать не положено?

Мария (упрямо, обоим). Не понимаю, почему вы не способны выпутаться из этого положения.

Томас. Ну что, сыщика все по-прежнему отвергают?..

Мария пожимает плечами.

Так я и думал. (Секунду-другую беспомощно стоит перед ними, хочет уйти, но возвращается. Смотрит на Ансельма.) Вот смотрю на тебя и сразу вижу: ты и все же не ты! Ансельм, мы опять, как много лет назад, сидели вдвоем чуть не ночь напролет, забыв о времени. И ты соглашался со мной. В том числе и касательно сыщика!

Нечаянно возникает маленькая смущенная пауза.

Мария (как бы удивляясь, что сразу этого не сказала). Но можно ведь и передумать.

Ансельм. Налетел на меня как ураган - ну и уговорил! (С нескрываемым, отвращением.) А я не могу постоянно жить в мире, где все охаивают и презирают!

Томас. Сказать, что ты под этим прячешь? Как иной прячет отсутствие пальца? Жизнь у тебя не удалась - вот и все! Другого никто и не ждал!

Ансельм (резко и насмешливо, к Марии). Он всегда жил в своих идеях. Безраздельный владыка бумажного королевства! Отсюда чудовищные излишки самоуверенности и самоуправства. Зато стычки с людьми воспитывают скромность и самоограничение.

Томас. Ансельм?! Разве Йозеф выдумал то, о чем пишет в письме? Или это все мои инсинуации?

Смотрят друг на друга.

Ансельм. Конечно, выдумал.

Томас (резко, нетерпеливо). Мне в общем безразлично, какими разоблачениями он там грозит! Любое из них вполне возможно!

Мария (протестующе). Томас!

Томас (пресекая протест и как бы вызывая Ансельма на откровенность). Есть люди, которые всегда только и знают, что бы могло быть, тогда как другие, вроде сыщиков, знают, что имеет место. Зыбкая неопределенность против твердой уверенности. Привкус возможной перемены. Безадресное чувство - ни симпатии, ни антипатии - меж возвышенным и привычным в мире. Ностальгия, но без родины. Тут все возможно.

Мария. Ну вот, опять теории!

Ансельм. Да, теории. Меткое слово - прямо в точку. Но как страшно, когда теории вмешиваются в жизнь и смерть. (Нервничая, снова берет в руки письмо.)

Томас (горько, обвиняюще, все более страстно). Хорошо, пусть это теории. В юности мы тоже развивали теории. В юности мы знали, что все, ради чего старики "всерьез" живут и умирают, по идее давно стало анахронизмом и жуткой скучищей. Что ни одна добродетель и ни один порок не сравнятся фантастичностью с эллиптическим интегралом или летательным аппаратом. В юности мы знали, что происходящее в реальности совершеннейший пустяк по сравнению с тем, что могло бы произойти! Что весь прогресс человечества заключен в том, что не происходит, а только мыслится, - в человеческой неуверенности и пылкой увлеченности. В юности мы чувствовали: у страстного человека вообще нет чувства, есть только безымянная сила, неистовая, как ураган!!

Ансельм (тоже взволнованно). Да, а теперь я просто знаю, что все это были ошибки юности. Деревья существуют, но ветер их не сотрясает. Этим идеям недостает толики смиренного признания, что все идеи ошибочны и как раз поэтому люди теплые, эмоциональные должны в них верить!

Томас. Смиренный! Ансельм! Ты - смиренный! Ансельм, Ансельм!

Ансельм. Ты вообще-то понимаешь, что это такое?

Томас. Смиренный желает быть последним, то бишь первым от конца! (От возбуждения разражается смехом.) Так ведь и Йозеф пишет о твоем смирении и человеколюбии! Он что, выдумывает?

Ансельм. Йозеф несправедлив! Несправедлив! Но даже в этом он - человек!

Томас. Но ты же любишь Регину? Или ради Йозефа мучаешь ее неизвестностью, заставляешь страдать?!

Мария. Да, Ансельм, в этом есть доля правды.

Томас (еще раз пытаясь его пронять). Ансельм! Какая-то часть тебя отпугивает людей, лишает их всякого желания поделиться с тобой, что-то тебе дать. Они просто не могут этого сделать. Ледяной холод убивает альтруизм, он как дыхание умирающего. И такое есть в каждом. А другая часть тебя опять-таки взывает к ближнему. Пусть даже к нечеловеку! Выходит, в самой-то глубине - боязнь остаться неправым. И чего же мы достигли? Сидит в кабинете этакая обезьяна с камнем в руке и обдумывает, как лучше всего расколоть орех. Не задаваясь ни единым вопросом, касающимся высшего человеческого счастья. А не то, вроде как ты, оскопившись, превращают мозг в гротескное подобие женского лона, которое так и жмется ко всему крепкому и прочному. Ансельм, в юности мы легко это выдерживали, ведь юность не размышляет о смерти. Позднее утешались краткосрочными векселями - работой и успехом. Но проходило еще немного времени, и в тебе вдруг впервые оживала мысль, что никогда не бывает ни три часа, ни четыре, ни двенадцать, просто вокруг тебя безмолвно восходят и заходят созвездия! И ты впервые замечал: что-то в тебе, неведомое для тебя самого, следует за ними, словно прилив и отлив. И аскет обвивал канатом свое сердце, а другой конец, захлестывал за самую большую звезду, которую видел ночью, и так пленил себя. Сыщик же глядел на следы, ему незачем обращать лицо вверх. Но мне? и тебе? Когда ты искренен, хотя тебе внимает Мария? Ансельм, одиночка - чудак, двое - новое человечество! (В изнеможении умолкает.)