Рамон Меса - Мой дядя - чиновник

Поняв это, граф успокоился, предложил дону Фульхенсио стул и, старательно изменив голос, вежливо осведомился, чем он может служить посетителю.

— Я взял на себя смелость побеспокоить ваше превосходительство в связи с тем, что в вашей канцелярии уже довольно долгое время находится одно дело. Я, разумеется, никого не обвиняю, но, по правде сказать, у меня уже лопается терпение — так мне надоела эта непонятная проволочка.

— О, вы поступили очень правильно! Выслушивать жалобы — мой долг, и я делаю всё возможное, чтобы не допустить злоупотреблений — это моя обязанность, сеньор. Не откажите назвать номер вашего дела.

— Сто тысяч восемьсот четыре.

— Посмотрим! Секретарь, немедленно принесите дело номер сто тысяч восемьсот четыре! — преувеличенно громко закричал граф.

Прошло несколько тягостных для деятельного начальника минут. Дон Ковео чувствовал на себе взгляд посетителя, словно обжигавший его огнём. Наконец явился секретарь м подал ему дело.

— Это? — спросил граф у дона Фульхенсио.

— Да, сеньор.

— Секретарь, отнесите обратно это дело столоначальнику Гарсии и скажите ему от моего имени, что ему следует прилежнее исполнять свои служебные обязанности, не то, видит бог… я его переведу.

И подкрепил свои слова двумя ударами кулака по столу.

Дон Фульхенсио, вполне удовлетворённый, распрощался с графом. Но не успел он скрыться за дверью, как граф закричал:

— Дон Матео, никуда вы не ходите и с Гарсией не разговаривайте, а забросьте это дело подальше в угол. Пусть шутник дон Фульхенсио, когда-то издевавшийся надо мною, посмеётся теперь над собой!

Затем в кабинет вошло шесть человек, отрекомендовавшихся коммерсантами. Граф знаком велел дону Матео выйти и старательно запер за ним дверь. О чём шла речь в кабинете, никто, кроме находившихся там, не знает. Известно только, что, когда граф открыл дверь и распрощался с посетителями, по его лицу и дрожавшим губам можно было догадаться, что ему пришлось участвовать в жестоком и жарком споре.

— Вижу, что нам не понять друг друга. Раз вы не идёте на уступки, мы будем действовать на свой страх и риск — что ещё остаётся делать? — проворчал один из посетителей, прощаясь с графом.

— Ну, что же, поступайте как знаете, — взволнованно бросил в ответ дон Ковео. — Это уж слишком! Это, говоря без обиняков, просто обман!

И пока коммерсанты спускались по лестнице, граф из окна кабинета провожал их негодующими взглядами и жестами. У подножия лестницы несговорчивые посетители остановились и стали тихо совещаться. Граф кусал кулаки, чтобы унять волнение.

Наконец один из сеньоров отделился от группы и с видом парламентёра снова пошёл вверх по лестнице. Граф, который жадно следил за происходящим, отскочил от окна, схватил газету и сделал вид, что спокойно читает её, хотя до спокойствия ему было далеко: сердце его стучало так сильно, словно готово было выскочить из груди.

Когда посланец коммерсантов показался в дверях, граф вежливо поднялся и тщательно осмотрел кабинет, словно ища взглядом трость или шляпу.

— Что-нибудь забыли? — с удивлённым видом спросил он.

— Нет, сеньор, — ответил посетитель. — Я вернулся, чтобы добавить несколько слов к тому, о чём мы только что беседовали с вами.

— Хорошо. Прошу присесть,

И они заговорили вполголоса, покачивая головой, размахивая руками и улыбаясь, а па прощанье ласково похлопали друг друга по спине.

— Вы — сущие пройдохи, — смеясь, заметил граф.

— А сеньор граф, простите за откровенность, редкий выжига, — подхватил коммерсант.

Когда посланец присоединился к приятелям, ожидавшим его внизу, дон Ковео позвал:

— Секретарь!

Тот не замедлил появиться.

— Ох, дон Матео! — воскликнул граф, хватаясь за голову. — Ну и народ! Ни одного порядочного человека!

Дон Матео выслушал начальника, не разжимая губ. затем повернулся и вышел, повторяя вполголоса:

— Да, пи одного порядочного человека!

В тот вечер по улице О’Рейли под руку, словно два закадычных друга-одногодка, шли дон Матео и граф, лелеявший самые радужные надежды. Оба шествовали по-праздничному расфранчённые, надменные, чванные, гордые тем, что идут рядом друг с другом, и глубоко убеждённые в том, что они по меньшей мере фута на три выше всех, кто попадается им навстречу.