Рамон Меса - Мой дядя - чиновник

Бедняги подканцеляристы и письмоводители склоняли растрёпанные головы над бумагами и исписывали лист за листом, чуть не падая со стульев от усталости.

Но сеньор граф развивал бурную деятельность не только в канцелярии. Вечерами он не засиживался дома, а, наскоро пообедав, отправлялся с визитами к различным, влиятельным особам. Самые долгие беседы происходили у него табачным фабрикантом и журналистом.

По дороге он просматривал записочки, которые хранились в объёмистом бумажнике, едва умещавшемся в кармане его широкого пальто. В одних домах дона Ковео встречали с распростёртыми объятиями, хозяева других, сурово нахмурив брови, нелюбезно выпроваживали его. Граф, однако, не смущался, не отступал ни перед какими препятствиями и продолжал делать своё дело. Ему не хватало одного — времени: в те дни проклятые стрелки часов вращались слишком быстро.

У графского привратника голова шла кругом от бесчисленных распоряжений.

— Если придёт такой-то, меня нет дома… Если же приедет сеньор маркиз, пусть подождёт… Американцу с зонтиком и собакой скажи, что я больше не могу ждать: пусть хоть лопнет, но уплатит пошлину за муку, которую отправил в Сантандер… Господину в зелёных очках передай, что так дело не пойдёт и что он запросто угодит в тюрьму, если не перестанет мне надоедать.

— Слушаюсь, будет исполнено, знаю, знаю, да, сеньор… — торопливо отвечал привратник, прекрасно справлявшийся с любым поручением.

Даже Клотильда, не интересовавшаяся ничем, кроме драгоценностей, модных нарядов и костюмов, которые, по её мнению, следовало носить мужу, чтобы не казаться смешным в обществе, и та заметила, насколько он озабочен.

— Не надо так утруждать себя, мальчик мой, — ласково сказала она ему как-то вечером.

А он, обняв за талию свою прекрасную подругу, расцеловал её в обе щеки и объявил:

— Ты ещё увидишь, Клотильда, увидишь…

Иногда он вёл себя прямо как безумный: разгуливал по широким коридорам дома, подсчитывал что-то на пальцах и молча улыбался.

Однажды утром он нетерпеливо подозвал Клотильду, снял со стены большую картину, которою так часто любовался перед сном, и спросил:

— Что это?

— Какой-то большой дом.

— Нет, не дом, дворец, жёнушка, дворец. И он уже построен, — добавил граф торжествующе.

— Ну и что?

— А ничего. Большего тебе пока знать не нужно, дорогая.

И, собрав всё мужество, столь необходимое для задуманного им героического поступка, он поднял картину, с размаху швырнул её на пол и объявил:

— Скоро ты увидишь этот дворец, и не на бумаге, а прочно и гордо стоящим на земле.

На этот раз Клотильда струхнула: кажется, у графа не всё в порядке с головой.

Не меньше растерялся на следующее утро и дон Матео, когда граф, войдя к себе в кабинет, позвал секретаря, дружески положил ему на плечи руки, несколько раз тряхнул его и радостно возвестил:

— Хочу, чтобы сегодня со всем было покончено: я решил не возвращаться больше ко всем этим делам.

Такие слова крайне обеспокоили отставного латиниста. «У графа наверняка помутился разум», — подумал дон Матео. С некоторых пор он замечал в своём ученике разительные перемены.

День, когда граф произнёс эти слова, стал событием для всей канцелярии, потому что её начальник, словно направляемый невидимым перстом, безошибочно требовал одно за другим самые важные дела и решал их так, что чиновники, которые вели их, застывали с открытыми ртами или же начинали косить главами от изумления. До самого закрытия присутствия никому не удалось передохнуть хотя бы минутку. Лестницы, казалось, стали слишком узкими и не успевали пропускать всех, кто спешил в разные отделы и выходил из них.

— Что случилось? Что произошло? — то и дело спрашивали друг друга чиновники, но никто ничего не понимал.

Доминго и Гонсалес в этот день отсутствовали в канцелярии и находились в доме у сеньора графа. Доминго, засучив рукава и взгромоздясь на стремянку, снимал зеркала, картины и драпировки, а Гонсалес, вооружась молотком и гвоздями, заколачивал ящики, в которых лежали обёрнутые соломой и бумагой хрусталь, фаянс, фарфоровые статуэтки и вазы. Стены понемногу оголялись. Мебель, собранная посреди комнат, была уже оценена и продана торговцам, спешившим побыстрее завершить выгодную сделку.

Клотильда, которой на некоторое время пришлось отвлечься от созерцания собственной особы и обратить внимание на то, что творится в доме, была крайне встревожена.