Ульмас Умарбеков - Слепой дождь

— Алло, мне товарища полковника!

— Товарищ полковник на приеме у министра, — ответил женский голос.

— Замира? Рад вас приветствовать.

— Здравствуйте, товарищ капитан! Доложить товарищу полковнику, что вы звонили?

— Не стоит. Завтра сам зайду.

Вдруг дверь отворилась, и появился лейтенант Султанов. Капитан положил трубку.

— В чем дело?

— Товарищ капитан, там вас какая-то женщина спрашивает. Говорит, по важному делу. А со мной отказывается разговаривать.

— Пригласите, пусть войдет.

Это была дворничиха с Чорсу.

— А-а, заходите, заходите!

— Здравствуйте, братец! Вспомнила я! — выпалила женщина с порога. — Я ее раза два с мужчиной видела.

— Что за мужчина? Каков он из себя?

— Среднего роста, такой же интересный, ей под стать. Чернобровый, черноглазый. В руках большой черный портфель.

— Не этот? — Лейтенант Султанов показал ей фотографию Рахима Саидова, которого ему удалось сфотографировать утром, когда тот открывал дверь.

— Похож, — проговорила женщина, поглаживая щеку, — но кто знает… Боюсь ошибиться. Если б самого увидела, может, узнала бы…

— С черным портфелем, говорите? — спросил капитан.

— Да, здоровенный такой черный портфель…

Алиев и Султанов переглянулись.

Взошло солнце. Комната наполнилась теплым золотистым светом. Рахим Саидов недвижно сидел, уставясь в одну точку. В опущенной руке, почти касающейся пола, была сигарета, о которой, он, видно, забыл — ни разу не затянулся. Сколько времени прошло с той минуты, когда ему принесли черную весть? Час, два или вечность? Дрожь в теле унялась, и он почти физически ощутил, как к нему постепенно возвращаются силы. Только внутри ощутил пустоту. Такую пустоту, точно из него все вытряхнули, оставили одну оболочку. Или выгорело все в нем. Притупились чувства. Он не плакал, не терзался, будто случилось то, что и должно было случиться, чего он ожидал давно. Ему и показалось, что все это произошло давно, так давно, что успело забыться. Только комната не изменилась. То же самое кресло. И на столе все то же, что было тогда, — чайник с голубыми цветами, две пиалы, половина тандырной лепешки. И сам он в той же одежде, в которой был тогда. Когда-то это уже было? Когда? Всегда, после каждой ссоры. Он так же усаживался в кресло и, подперев рукой голову, погружался в тяжелые думы. А вчера утром, ополоснув лицо холодной водой, он зашел на кухню. Есть не хотелось. Постояв минуту у окна, вернулся в гостиную и напился вот из этого чайника холодного чая. И с размаху опустился в кресло. Долго сидел недвижно. Ожидал, что Мунис выйдет из спальни и скажет что-нибудь. Он бы обнял ее, извинился и с легким сердцем ушел на работу… Жена не вышла. Из приоткрытой двери доносились ее всхлипывания. Потом она затихла. Рахим Саидов прислушался. Не выдержал и позвал:

— Мунисхон! Я ухожу.

В другое время, когда в доме мир, жена выбегала и, обняв мужа у порога, приникала к его груди. Сейчас не подала даже голоса.

Рахим Саидов взял портфель и, намеренно громко топая, дошел до двери. Постоял минутку. Нет. Мунисхон не появилась.

Чаще всего так и бывало: чем громче кричала жена, тем тише говорил он, Рахим Саидов. А то и вовсе не произносил ни слова. Стоял перед ней, потупив голову. И тем самым еще больше выводил Мунисхон из себя. «Ну, скажите же хоть слово!» — восклицала она и ударялась в слезы. И это было началом их примирения. Когда она в слезах исчезала в спальне, инициатива переходила к Рахиму. Он присаживался на край кровати и гладил плечи уткнувшейся в подушку Мунис. Жена постепенно успокаивалась, потом садилась и утыкалась мокрым лицом в его шею. «Извини, Мунисхон, я виноват», — говорил он. «Вы только и умеете это твердить, — говорила Мунисхон, утирая слезы. — Я вас уже тысячу раз прощала…» — «Ну, пожалуйста, прости и в тысячу первый раз…» Руки Мунисхон крепче обвивались вокруг его шеи.

И в эти минуты в мире не было для Рахима никого милее и дороже ее. И ругал же он себя, что расстроил Мунис! Заставил плакать! Трудно ли сразу же уступить, сделать, как просит она. Рахим покрывал поцелуями мокрые щеки жены, и Мунисхон преображалась. Взгляд ее становился чарующим, улыбка лукавой. Она как бы наполнялась светом радости, его Мунис.

Словно кинжал воткнули ему в грудь: нет теперь его Мунис. И никогда не будет. Зачем она поехала на Чорсу? Что ей там было нужно? Горло будто перехватило тугим железным кольцом.

— Ой, Мунис, что же ты, а?! — вслух сказал он и вздрогнул, испугавшись своего голоса. Быстро поднялся, постоял, не зная, что делать, в какую сторону идти. Подался в спальню.