Ульмас Умарбеков: Клад у семи вершин

Странный приснился старику сон — будто находится он в своем саду, яблони к реке сбегают — а на том берегу покойница-жена, Зейнаб, но молодая еще совсем, девушка будто, платье белое на ней — руки к нему протянула, навстречу идет. Старик позвал ее, она бросилась в воду, будто реку переплыть хочет. Что она делает, ведь не умеет плавать, утонет! — испугался старик и тоже в реку кинулся — спасать надо жену. Плывет, а жены нету, не видать ее. Вылез он на берег, — а она тут как тут, в платье белом и в ичигах — подарке его на день рождения в тот год, когда возрастом она равна стала пророку Мухаммеду — шестьдесят два ей исполнилось. Стоит жена, смеется и говорит ему:

— Где же одежда моя? В комнате Турсуна осталась, наверное… Поищи пойди…

Тут проснулся старый Назир и долго думал, что же означает странный этот сон. Обычно он снов не видел, а если видел — забывал сразу, и уж во всяком случае не тревожили они его душу. Старуха же вообще никогда не снилась, — может, только когда молодым был, но это время уже забылось.

Старик думал так долго, что заломило в висках. Тогда он решил, что хорошо бы снова заснуть, — может, старуха придет опять и договорит, что хотела, — но сон не шел к нему больше. Звенело в ушах, и повторялись все старухины слова. «Что ж означают они? — мучился старик. — Пять недель минуло, как годовщину смерти ее справили, если сегодня понедельник, ровно, значит, пять недель… И все это время, год с лишком, ни разу не пришла старуха во сне… Может, к себе зовет? Непохоже, нет, — о другом говорила, что-то о комнате сына, Турсуна…»

Решив, что ему уж не уснуть больше сегодня, старик поднялся, накинул на плечи видавший виды чапан и вышел во двор.

Рано, очень рано еще было — свежее, умытое утреннее солнце путалось еще в ветвях яблонь, не могло вырваться и взлететь на небо. Ко двору старика примыкал колхозный сад, — сам выходил, вырастил, сам и сторожил его в последнее время. На дворе было еще прохладно, и в утренней свежести слышался ему запах поздних огурцов. Старик подошел к арыку, присел у воды на корточки. Он любил этот арык, пересекавший его двор, любил утром, зачерпнув пригоршней, пить прохладу родной земли. И если ночевал не дома и не пробовал утром воду своего арыка, целый день неспокоен бывал, словно потерял что-то… Так повелось у него еще с детства. Старуха знала эту его привычку, но насмешничать не позволяла себе, а внучка Зулейха и не видала никогда этого, потому что старик вставал ранешенько, вместе с солнышком, а внучка спала по-девичьи сладко и долго.

Умывшись, старик по привычке пошел к своему перепелу — поговорить с ним. Перепел сидел в клетке, а клетка привязана к стволу яблони. И самого перепела, и клетку, украшенную бахромой, подарил старику друг, чайханщик Саксанбай.

Старик заглянул в клетку, спросил:

— Что примолк, серый? Голос потерял?

Перепел будто ждал слов человека, встрепенулся, повертел головкой, глянул на солнце, на старика — и подал свежий и сильный голос.

— Вот так-то, серый! — довольно улыбнулся старик. — Так и надо петь.

Он заслушался: и утреннее солнце, и свежесть, и песня перепела вернули ему спокойствие, — сон, мучивший его своей недосказанностью, отодвинулся и забылся. Старик пошел на кухню, поставил самовар и все это время улыбался.

Во двор вышла внучка, Зулейха.

— Хорошо поет как!

— Разбудил тебя?

— Нет, сама проснулась… И не устает, смотри-ка…

— Саксанбай не подарил бы плохого. Друг все же. Но если б ты послушала его собственного перепела! Голос сильный, чистый — сильней, чем у нашего.

— Куда уж сильней, и так оглохнуть можно!

Старик засмеялся:

— Перепел — не наседка. Петь — так чтоб слышно было! Ну что — будем завтракать? Я уж и самовар поставил.

— Зачем же, дедушка, я бы и сама управилась…

Девушка ушла в дом собирать на стол, а старик сидел на тахте у самого арыка, следил за бегом воды, и в ушах его, заглушая песню перепела, снова зазвучал голос жены. Он погрустнел, во время завтрака не говорил с внучкой, но, когда она убирала со стола, спросил вдруг:

— Пойдешь сегодня в школу?

Зулейха после смерти бабушки не поехала учиться в Ташкент, как собиралась, а осталась с дедом, не бросила его одного. В институте она училась на заочном отделении, а здесь, в кишлаке, работала в школьной библиотеке.

— Что-нибудь нужно сделать, да, дедушка?

Зулейха видела, что старик печален, сидит и смотрит в одну точку, и она рада была угодить ему.