Болеслав Прус - Анелька

- Ах ты невежливая девочка! - рассердилась мать. - Demande pardon a mademoiselle Valentine!*

______________

* Попроси прощения у мадемуазель Валентины! (франц.)

- Она ни в чем не виновата! - вступилась учительница. - Меня другой человек выжил из этого дома...

- Значит, мой муж? Ясь?

- Пани! - с волнением воскликнула Валентина. - Не спрашивайте меня ни о чем, умоляю вас! Окажите мне последнюю милость - распорядитесь, чтобы мне как можно скорее подали лошадей... Прощайте...

И она вышла, а за нею Анелька.

- Неужели вы хотите от нас уехать? - спросила девочка удивленно, догнав гувернантку.

Панна Валентина остановилась.

- Бедная моя детка, чувствую, - я не сделала для тебя всего, что должна была сделать, но... это не моя вина! Меня тревожит твое будущее... Я хочу оставить тебе кое-что на память. Подарю тебе книжечку, куда я записывала главнейшие правила, которые надо соблюдать в жизни... Поклянись же, что ты никому этой книжечки не покажешь...

- Клянусь...

- Любовью к матери? И ее здоровьем?

- Да.

- Ну, так пойдем ко мне.

Они пошли наверх. Здесь панна Валентина достала из ящика туалетного стола красную, довольно потрепанную записную книжку и отдала ее Анельке.

- Учись... Читай это... И не забывай кормить моих пташек, которые прилетают сюда на подоконник. А главное - учись... - говорила она, целуя Анельку в губы и в лоб. - Ты иногда меня огорчала, но меньше, чем другие дети... о, гораздо меньше! И я тебя люблю, хотя воспитали тебя из рук вон плохо... Ну, а теперь ступай себе... Будь здорова! Книжечку мою читай не после развлечений, когда ты будешь весела, а только тогда, когда тебе будет тяжело... Читай и набирайся ума!

Анелька ушла, прижимая к груди книжечку, как талисман. Каждое слово уезжавшей наставницы она воспринимала как священный завет. Она не плакала громко, но из глаз ее текли слезы, а сердце сжималось в железных тисках грусти.

Решив спрятать книжечку в безопасном месте, она достала из тумбочки у постели белую картонную коробку, где уже хранились кусок серебряного галуна с гроба бабушки, перышко канарейки, которую сожрал кот, и несколько засушенных листьев. Сюда же Анелька уложила и дар панны Валентины. При этом она машинально раскрыла потрепанную книжечку и на обороте первой же страницы увидела написанные карандашом, уже полустершиеся слова:

"Всегда думай прежде всего о своих обязанностях, а затем уже об удовольствиях".

И пониже:

"В среду отдано в стирку:

сорочек 4

сорочек ночных 2".

Час спустя панны Валентины уже не было в доме. Она уехала, увозя все свои пожитки и расписку на пятьдесят рублей, которые пан Ян обязался уплатить через неделю.

Мать Анельки расхворалась и лежала в постели. Отец за обедом ничего не ел и велел Анджею заложить коляску. Около четырех он вошел в спальню жены и объявил, что ему необходимо ехать в город.

- Помилуй, Ясь! - сказала пани слабым голосом. - Как ты можешь сейчас оставить нас? Мне во всем доме не с кем будет слова сказать... Прислуга ведет себя как-то странно... Я и то уже хотела тебя просить, чтобы ты после святого Яна нанял других людей.

- Наймем, не волнуйся, - ответил муж, не поднимая глаз.

- Хорошо, но пока ты оставляешь меня одну! Мне нужна горничная, какая-нибудь пожилая и степенная. О гувернантке для Анельки я уже не говорю - ты, конечно, привезешь с собой кого-нибудь?..

- Хорошо, хорошо, - повторял пан, беспокойно переступая с ноги на ногу.

- Malheureuse que je suis!..* Не понимаю, что это за дела не дают тебе усидеть дома, да еще в такой момент? Я уже все глаза выплакала. Привези для Юзека пилюли, а для меня солодовый экстракт... И потом хотелось бы знать, могу ли я надеяться, что ты свезешь меня к Халубинскому. Я чувствую, что он...

______________

* Какая я несчастная!.. (франц.)

- Ну, до свиданья, Меця! - перебил, не дослушав, муж. - Прежде всего мне нужно уладить самые неотложные дела, а потом уже потолкуем и о поездке твоей в Варшаву.

Пан Ян ушел к себе в кабинет, заперся там и стал выгребать из ящиков письменного стола разные документы. Он был очень расстроен и нервно вздрагивал от малейшего звука за дверью. Он успокаивал себя мыслью, что еще вернется домой, но другой голос, потише, где-то в глубине души шептал ему, что он уезжает отсюда навсегда. Он внушал себе, что дела требуют его отъезда, а этот внутренний голос твердил, что он бежит от грозы, которую навлек на головы своих близких. Он пытался уверить себя, что скрывает от жены продажу поместья только потому, что щадит ее, а совесть подсказывала, что он попросту обманщик.