Болеслав Прус - Дворец и лачуга

Не касаясь уж того вопроса, подлинно ли наши прародители вначале вели райскую жизнь..."

- Прошу слова!..

- Слово имеет пан Петр, - сказал Дамазий, видимо чувствуя себя признанным заменять председателя.

- Осмелюсь заметить, что, принимая во внимание низкий уровень просвещения в нашей стране, к вопросам о догматах следовало бы подходить осторожнее. Слушаем.

Пан Зенон продолжал:

- "Мы должны все же обратить внимание на то, что через всю, так сказать, полосу истории вьется черная нить бедности и горя. В Спарте раб получал вдвое меньше пищи, чем человек свободный; во времена Людовика Четырнадцатого десятая часть народа жила милостыней, а в Кантоне и по сей день тысячи людей живут на барках, питаются ужами и крысами и... не довольствуясь этим, топят к тому же новорожденных детей..."

- Почтеннейший председатель! - шепнул судья.

- Слушаю, любезнейший мой судья, - ответил Пёлунович.

- Я все хочу спросить, почтеннейший, сколько может стоить ваша коллекция трубок?

- Около пятидесяти рублей...

- "Там же множество рабочих клянчат на улицах работу.

А в Восточной Индии бедняки едят падаль и червей, в Бенгалии же в конце восемнадцатого века третья часть населения вымерла от голода..."

Тут последовало описание всякого рода несчастий, преследующих род человеческий. Это описание заняло примерно три четверти часа. Присутствующие сидели как на иголках; наконец пан Дамазий прервал:

- Прошу слова!

- Слово имеет пан Дамазий!

- Хотя подробности, так трудолюбиво собранные уважаемым паном Зеноном, без сомнения чрезвычайно важны в теоретическом, экономическом и, наконец, историческом отношениях, я все же полагаю, что для того, чтобы предупредить нищету среди наших граждан, местную нищету, которая нас больше всего интересует, они не имеют серьезного значения. Я бы полагал, таким образом, что эту интересную и поучительную историческую часть мы могли бы сейчас пропустить, вернее, отложить до нашего следующего заседания.

Пан Дамазий снова умолк, и снова

...всем казалось,

Что он трубит еще, но то лишь эхо отдавалось...

- Значит, я должен сразу перейти к современности? - спросил пан Зенон, стараясь прикрыть испытываемое неприятное чувство внешним безразличием.

- Просим, просим!

Пёлунович приблизился к Вольскому и шепнул:

- Вы, сударь, в настоящее время пишете?

- Да, - с улыбкой ответил Вольский.

- А мою Вандзюню напишете?

- С величайшим удовольствием!

- А меня?

- Разумеется!

- Но знаете, в сидячей позе, за этим вот столом, на котором будет стоять колокольчик. Я сейчас велю его принести.

Пан Зенон начал:

- "Согласно таблицам Оттона Гибнера в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом году из десяти тысяч жителей Бельгии две тысячи пятьсот жило милостыней, в Пруссии четыреста пятьдесят семь, в Австрии триста тридцать три, во Франции двести восемьдесят..."

И опять длинная, нашпигованная цифрами речь, которая могла внушить слушателям убеждение, что на всем земном шаре есть лишь две категории людей: просящие милостыню и подающие ее.

- Полагаю, что и это можно было бы отложить до следующего заседания.

- Почему же, уважаемый? - спросил слегка обиженный пан Зенон.

- Потому что, по моему мнению (которого я, однако, не смею навязывать уважаемому собранию), цифры эти, хотя сами по себе в высшей степени интересные, не имеют все же непосредственной связи с тем, что нас занимает.

- Ну уж, извините! - ответил пан Зенон. - Из этих цифр я могу вывести заключение о состоянии нищеты у нас.

- Слушаем!

- Очень просто. Если в Бельгии, например, на каждые десять тысяч человек живет милостыней две тысячи пятьсот, то у нас, в стране несравненно менее цивилизованной и зажиточной, на десять тысяч душ населения должно приходиться по крайней мере пять тысяч нищих.

Нотариус подскочил на стуле.

- Это еще откуда?

- Оттуда, почтеннейший, что в стране, менее цивилизованной, менее зажиточной...

- Хорошо, хорошо! Разрешите, однако, сударь, спросить, которое из двух государств стоит выше в смысле цивилизации: Австрия или Бельгия?

- Разумеется, Бельгия.

- А сколько нищих в Австрии на десять тысяч человек населения?

- Триста тридцать...

- То есть почти в восемь раз меньше... Ваше рассуждение, следовательно, не выдерживает никакой критики!..

Зенон потерял всякую сдержанность.

- Ну, раз так, - воскликнул он, - то мне придется умыть руки и отстраниться от дел, касающихся человечества!

Поднялся шум. Хозяин заклинал пана Зенона не уходить до ужина. Пан Дамазий громовым голосом доказывал, что "Меморандум о пауперизме" - это величайший литературный труд XIX века, а пан Петр осмеливался возражать и пану Зенону, и нотариусу, и даже Дамазию. Наконец во всеобщей сумятице приняли решение, в силу которого нотариуса, под бренчание ложечки о чашку, призвали к порядку, а пана Зенона упросили, чтобы он отложил чтение своего во всех отношениях превосходного меморандума до следующей сессии.