Болеслав Прус - Эмансипированные женщины

- И сколько там больных?

- Шестьдесят коек.

"Шестьдесят! - подумала Мадзя. - Неужели в Варшаве столько больных! А еще в других палатах..."

Они свернули налево, запах карболки преследовал их и здесь. Через минуту Мадзя услышала какой-то странный крик, точно пищала механическая игрушка. За ним другой, третий... Навстречу им вышла из комнаты монахиня, и провожатая Мадзи передала ей записку.

- Ах, это вы! - сказала сестра Мария и назвалась. - Мать Аполлония еще вчера спрашивала у меня о девочке Магдалене с крестиком из золотой проволоки, она попала к нам месяц назад. Есть у нас такая девочка.

- Могу я ее видеть? - прошептала Мадзя.

- Пожалуйста, - сказала сестра Мария, открывая другую дверь.

На пороге Мадзя остановилась в нерешительности, но все же вошла. Она увидела большую комнату с открытыми окнами, выходящими в сад. Здесь было светло, даже солнечно, хотя и тесновато из-за множества кроватей и кроваток. Семь-восемь женщин с увядшими лицами сидели или прохаживались по комнате. Они кормили детей, оправляли их постельки, разговаривали. Одна из кормилиц держала на руках двух младенцев.

- Неужели она двоих кормит? - удивилась Мадзя.

- Бывает, что и троих, - ответила монахиня.

Некоторые младенцы пищали, и голоски у них были, как у кукол; один, сидевший на руках у кормилицы, поразил Мадзю необыкновенно осмысленным взглядом. Ребенку еще и года не было, а он, казалось, вот-вот заговорит, о чем-то спросит. Все дети были очень худенькие.

- Вот девочка, - сказала монахиня, указывая на кроватку, где лежало крохотное существо со сморщенной синеватой кожицей и ножками, не толще пальца взрослого человека.

- Боже мой, какая худенькая! - воскликнула Мадзя. - Разве она больна?

- Совсем плоха. Дня два протянет, не больше, - ответила монахиня.

- Так надо же ее лечить! У меня есть деньги для этой девочки, дрожащим голосом сказала Мадзя.

Монахиня пожала плечами.

- Мы делаем все, что можем. Этой крошке даже отдельную кормилицу дали, но...

- Может быть, она в чем-нибудь нуждается? - настаивала Мадзя.

- У нее есть все, что мы можем ей дать. Нет у нее только матери да сил, но вернуть их один господь властен.

- Значит, ничего нельзя сделать? Ничего? - повторяла огорченная Мадзя, не решаясь прикоснуться к несчастному ребенку.

Монахиня молчала.

Попрощавшись с сестрой Марией, Мадзя чуть не бегом бросилась вон из больницы. Запах карболки душил ее, сердце разрывалось от одного вида этих сироток, от звука их голосов, в которых не было ничего человеческого.

На Варецкой площади она взяла извозчика и поехала к пани Туркавец. Хозяйка родовспомогательного заведения, как и в первый раз, стояла на лестничной площадке и беседовала с прачкой. Увидев Мадзю, пани Туркавец прервала разговор и крикнула ей:

- Вы? Так скоро? Не трудитесь подниматься, милая барышня!

- Как? Почему? - спросила Мадзя, остановившись на середине лестницы.

- Вашу знакомую уже унесли.

- В больницу?

- Нет, на кладбище. Вчера в полдень умерла, а вино-то все выпила.

- Но почему меня не известили?

- Да тут третьего дня и вчера приходили две монахини; они ее осмотрели, доктора прислали. А когда все было кончено, велели не сообщать вам.

Мадзя попрощалась с услужливой хозяйкой и вышла на улицу.

"Смерть, всюду смерть! - думала она. - Кто ни познакомится со мной, все умирают".

Ей не было жаль Стеллы, напротив, казалось, что несчастная певица ничего лучше не могла бы сделать в этом мире.

Возвратившись домой, Мадзя с аппетитом пообедала, потом позанималась с Зосей. Она успокоилась, словно ее собственные страдания растворились в больничных запахах, в монастырской тишине, в слабом крике подкидышей, в безмерной нищете и безмерном самопожертвовании, которое ей довелось видеть в последние дни.

"Смерть, всюду смерть! Вокруг меня смерть!" - повторяла она.

Неизвестно почему Мадзе вдруг вспомнился Сольский, и сердце ее сжалось.

"Ах, теперь все кончено, - сказала она себе. - Боже мой, одна-единственная прогулка! Вот не думала, что есть такой простой способ оградить себя от пана Стефана!"

Еще несколько дней назад в сердце Мадзи жила надежда, что Сольский может вернуться к ней, а заодно и страх, что она уступит, если он снова сделает предложение. Это был последний отголосок недавнего прошлого, тень все более удалявшегося образа Сольского. Но сегодня все кончилось: пан Казимеж заглушил отголоски и прогнал тень. Теперь уже ничего не осталось.

Вечером она написала длинные письма брату и отцу. Брату Мадзя писала, что готова приехать к нему на несколько лет и даже навсегда. Отцу же сообщала об этом своем намерении.