Болеслав Прус - Кукла

Скитались мы по лесам и глухим тропам недели три. Грязь под ногами, осенний дождь над головой, за спиной патрули, а впереди вечное изгнание вот они, наши спутники. Но мы не унывали.

Шапари без умолку болтал о том, что Кошут{170} что-нибудь да придумает, Штейн уверял, что за нас вступится Турция, Липтак вздыхал о ночлеге и горячей похлебке, а я твердил, что уж кто-кто, а Наполеон нас не оставит. Под дождем одежда у нас размякла, как масло, мы вязли в грязи по щиколотку, подметки у нас отвалились, и в сапогах свистел ветер; жители боялись продать нам кувшин молока, а в одной деревушке за нами даже погнались мужики с вилами и косами. И все же мы не унывали, и Липтак, улепетывая рядом со мной, да так, что только брызги летели, говорил, еле дыша:

- Eljen magyar!..* То-то заснем теперь... Еще б стаканчик сливянки перед сном...

____________

* Да здравствует мадьяр! (венгерск.)

В разудалой компании оборванцев, распугивавших даже ворон, один только Кац был по-прежнему мрачен. Он чаще других отдыхал и заметно худел; губы у него запеклись, глаза странно блестели.

- Боюсь, не схватил ли он гнилую лихорадку, - сказал мне однажды Шапари.

Неподалеку от реки Савы, в каком-то захолустье, не помню уж, на который день наших странствий, набрели мы на хуторок, где нас приняли очень радушно. Уже вечерело, устали мы зверски, однако жаркий огонь и бутылка сливянки навели нас на радужные мысли.

- Ручаюсь головой, - восклицал Шапари, - не позже чем в марте Кошут опять призовет нас. - Мы поступили глупо, сломав шпаги...

- А турки, может, еще в декабре двинут войска, - прибавил Штейн. - Хоть бы нам до той поры подлечиться...

- Милые! - охал Липтак, зарываясь в солому, - да ложитесь вы, к черту, спать, а то вас ни Кошут, ни турок не добудятся.

- И верно, не добудятся! - проворчал Кац.

Он сидел на лавке у печи и мрачно глядел в огонь.

- Ты скоро и в милосердие господне перестанешь верить, - отозвался Шапари, хмуря брови.

- Нет милосердия для тех, кто не сумел умереть с оружием в руках! закричал Кац. - Глупцы вы, да и я хорош! Так и пойдет француз да турок за вас лоб подставлять! А сами вы где были?

- Горячка у него, - шепнул Штейн. - Намучаемся мы с ним в дороге...

- Венгрия... Нет уже Венгрии! - бормотал Кац. - Равенство... никакого равенства нет и не было... Справедливость... не будет ее никогда... Свинье той и в луже мило, а вот человеческая душа... Нет, пан Минцель, не буду уж я у тебя резать мыло...

Тут я смекнул, что Кац совсем расхворался. Подошел к нему, тащу его на солому и говорю:

- Пойдем, Август, пойдем...

- Куда я пойду? - спросил он, очнувшись на минуту.

А потом прибавил:

- Из Венгрии меня выгнали, а к немцам меня не затащишь...

Все же он улегся на подстилку. Огонь в печи догорал. Мы допили водку и улеглись вповалку, с пистолетами в руках. Ветер завывал в щелях, словно вся Венгрия заливалась плачем. Нас сморил сон.

И приснилось мне, будто я еще маленький и будто сочельник. На столе стоит елочка, на ней горят свечи, она такая же убогая, как мы сами, а вокруг отец, тетка, пан Рачек и пан Доманский поют фальшивыми голосами коляды:

Бог родится - зло страшится.{172}

Я проснулся, всхлипывая от тоски по далекому детству. Кто-то теребил меня за плечо.

Это был мужик, хозяин хаты. Он заставил меня подняться и, показывая на Каца - испуганно говорил:

- Поглядите-ка, служивый... Что-то с ним неладно...

Он схватил с печки лучину и посветил мне. Вижу: Кац лежит, скорчившись, на полу, а в руке у него разряженный пистолет. Огненные круги поплыли у меня перед глазами, и я повалился без чувств.

Очнулся я уже в телеге, когда мы подъезжали к Саве. Светало, занимался ясный денек, с реки тянуло сыростью. Я протер глаза, сосчитал... Было нас в телеге четверо и возчик пятый. Да и должно быть пятеро... Нет, шестеро должно быть!.. Я искал Каца, но так и не нашел. Я ни о чем не расспрашивал: рыдания сдавили мне горло - вот-вот задушат меня. Липтак дремал, Штейн тер глаза, а Шапари смотрел в сторону и насвистывал, фальшивя, марш Ракоци.

Эх, брат Кац, что же ты натворил! Порой мне думается, может, там, на небе, ты нашел и венгерскую пехоту, и свой полегший взвод... Порой мне слышится бой барабанов, четкий ритм марша и команда: "На пле-чо!" И тогда кажется мне, что это ты, Кац, идешь сменять караул у престола господня... Ибо плох был бы венгерский бог, если б не оценил тебя по заслугам.

...Да что ж это я разболтался, боже ты мой!.. Думал о Вокульском, а пишу про себя и Каца. Итак, вернусь к своему предмету.

Через несколько дней после смерти Каца мы ступили на турецкую землю, а потом еще два года я, уже в одиночку, скитался по всей Европе. Был и в Италии, и во Франции, и в Германии, и даже в Англии - и всюду преследовали меня бедствия и терзала тоска по родине. Не раз казалось мне, что я помешаюсь, изо дня в день слыша чужую речь и видя не наши лица, не нашу одежду, не нашу землю. Не раз я готов был отдать жизнь, лишь бы взглянуть на сосновый лес и крытые соломой хаты. Не раз я, как малое дитя, кричал во сне: "Хочу домой!" А проснувшись в слезах, наспех одевался и скорей выбегал на улицу, потому что мне казалось, что я увижу не чужую улицу, а Старе Място или Подвалье.