Болеслав Прус - Кукла

В зале, разумеется, раздались сочуственные возгласы, кухарка пани Ставской заплакала, евреи начали показывать пальцами на баронессу и покашливать. Смущенный судья прервал заседание и, кивнув головою Вокульскому (откуда они знакомы?), пошел в другую комнату, а двое полицейских почти на руках вынесли несчастного юношу, который на этот раз действительно был похож на труп.

Лишь в прихожей, когда его положили на скамью и кто-то крикнул, чтобы его облили водой, больной вдруг вскочил и угрожающим тоном произнес:

- Ну-ну! Только, пожалуйста, без этих дурацких шуток...

После чего сам надел пальто, энергично втиснул ноги в довольно рваные калоши и легкой поступью покинул здание суда, к великому удивлению полицейских, обвиняемых и свидетелей.

В эту минуту к нашей скамье подошел какой-то чиновник и шепнул Вокульскому, что судья приглашает его к завтраку. Стах вышел, а пани Мисевичова принялась звать меня отчаянными знаками.

- Иисусе, Мария! - вздыхала она. - Вы не знаете, зачем судья вызвал этого благороднейшего из людей? Должно быть, хочет ему сказать, что положение Элены безнадежно... Ох, у бессовестной баронессы, как видно, большие связи... одно дело она уже выиграла, и, наверно, то же самое будет с Эленой... О, я несчастная! Нет ли у вас, сударь, каких-нибудь подкрепляющих капель?

- Вам нехорошо?

- Пока нет, хотя здесь душно... Но я страшно боюсь за Элену... А ну, как ее приговорят - она может лишиться чуств и умереть, если сразу не принять мер... Как вы думаете, дорогой мой, не следует ли мне броситься в ноги судье и заклинать его...

- Помилуйте, сударыня, это совсем лишнее... Наш адвокат как раз говорил, что баронесса уже и сама, наверно, хотела бы прекратить дело, да поздно.

- Почему же, мы согласимся! - вскричала старушка.

- Э, нет, почтеннейшая, - возразил я с некоторым даже раздражением. Либо мы уйдем отсюда совершенно оправданные, либо...

- Умрем, хотите вы сказать? - перебила старушка... - О, не говорите этого... Вы даже не знаете, как неприятно в мои годы слышать о смерти...

Я отошел от старушки, окончательно павшей духом, и приблизился к пани Ставской.

- Как вы себя чуствуете, сударыня?

- Превосходно! - отвечала она с твердостью. - Еще вчера я ужасно боялась, но после исповеди мне стало легче, и теперь я совсем успокоилась.

Я сжал ее руку долгим... долгим пожатием, как умеют только истинно любящие, и побежал к своей скамье, потому что в зал вошел Вокульский, а за ним и судья.

Сердце мое неистово колотилось. Я оглянулся вокруг. Пани Мисевичова сидела с закрытыми глазами, по-видимому молилась, пани Ставская была очень бледна, но сосредоточенно-спокойна, баронесса нервно теребила свой салоп, а наш адвокат, поглядывая на потолок, подавлял зевоту.

В эту минуту Вокульский посмотрел на пани Ставскую, и - черт меня побери, если я не подметил в его глазах столь несвойственное ему выражение нежного участия...

Еще парочка таких процессов, и, я уверен, он до смерти влюбится в нее.

Судья несколько минут что-то писал, а кончив, объявил присутствующим, что теперь будет разбираться дело Кшешовской против Ставской о краже куклы.

Затем он пригласил обе стороны и их свидетелей выйти вперед.

Я стоял возле скамей для публики, и мне был слышен разговор двух кумушек; одна из них, помоложе, с багровым лицом, объясняла старшей:

- Видите, вон та красивая дама украла у той второй дамы куклу...

- Нашла тоже на что позариться!

- Что ж поделаешь! Не всякому гладильные катки воровать...

- Сами вы катки воруете, - откликнулся сзади них чей-то бас. - Вор не тот, кто свое отбирает, а тот, кто даст пятнадцать рублей задатку и думает, что купил товар...

Судья продолжал писать, а я попытался припомнить речь, которую приготовил вчера, чтобы защитить пани Ставскую и заклеймить позором баронессу. Но все выражения и обороты перемешались у меня в голове, поэтому я снова начал осматриваться кругом.

Пани Мисевичова все еще тихонько молилась, а сидевшая позади нее Марианна плакала. У Кшешовской лицо посерело, она прикусила губу и опустила глаза, но каждая складка ее одежды дышала злобой... Рядом с нею, упорно глядя в землю, стоял Марушевич, а позади него - служанка баронессы, до такой степени перепуганная, как будто ей предстояло взойти на плаху...

Наш адвокат все еще зевал, Вокульский сжимал кулаки, а пани Ставская глядела на всех с таким кротким спокойствием, что, будь я скульптором, я изваял бы с нее статую оскорбленной невинности.

Неожиданно Элюня, не слушая уговоров Марианны, выбежала вперед и, схватив мать за руку, тихо спросила: